— Звучит как безумие, — произнёс он наконец, и в его голосе не было обвинения, только усталость и растерянность.

Он помолчал.

— Но сейчас мне не до смеха. Я не знаю, чему верить и кому верить. Я знаю только одно — моя жена умирает, и если есть хоть малейший шанс её спасти…

— Анализ покажет правду, — сказал я. — Если в раме есть токсичные соединения, лаборатория их найдёт. Если в крови вашей жены есть следы этих соединений — это будет неопровержимым доказательством.

Машина въехала на территорию Владимирской областной больницы и остановилась у главного входа.

— Тогда идёмте, — сказал граф, открывая дверь.

Кабинет, который мне выделили накануне, превратился в своего рода штаб — нервный центр операции, где сходились все нити этого запутанного дела.

Картину я отдал в лабораторию сразу же, как только мы приехали. Молодой лаборант — тот же парень, который вчера проводил анализ крови — посмотрел на меня с недоумением, когда я протянул ему позолоченную раму.

— Соскоб с поверхности, — объяснил я. — Полный токсикологический скрининг на соли тяжёлых металлов. Кадмий, свинец, ртуть, мышьяк — всё, что найдёте.

— Это… срочно? — спросил он, бросив взгляд на графа, который стоял за моей спиной с лицом человека, готового убить за промедление.

— Более чем, — ответил я.

Граф достал телефон и набрал номер.

— Георгий Андреевич? Минеев. Да, снова я. Слушайте внимательно — в вашу лабораторию только что поступил образец для анализа. Я хочу, чтобы его сделали немедленно. Вне очереди. Бросив все остальные дела. Это понятно?

Пауза. Граф слушал что-то на том конце линии, и его лицо становилось всё более жёстким.

— Меня не интересует очередь. Меня не интересует загруженность. Меня интересует результат, и я хочу получить его в течение часа. Если это невозможно сделать обычными средствами — найдите необычные. Благодарю.

Он отключился, не услышав ответ, и посмотрел на лаборанта.

— Вы слышали. Час. Ни минутой больше.

Лаборант сглотнул и исчез вместе с картиной так быстро, словно за ним гнались черти.

Теперь мы ждали.

Граф сидел в кресле у окна — том самом кресле, в котором я уснул прошлой ночью — и смотрел в одну точку. Его пальцы выстукивали на подлокотнике нервный ритм, и время от времени он бросал взгляд на часы, висевшие на стене.

Двое его охранников — здоровенных мужчин в тёмных костюмах, с лицами, которые не выражали абсолютно ничего — стояли у двери, создавая атмосферу то ли приёмной высокопоставленного чиновника, то ли допросной комнаты.

Я мерил шагами кабинет, не в силах усидеть на месте. Десять шагов от окна до двери, разворот, десять шагов обратно. Снова разворот. Снова десять шагов. Фырк сидел на спинке кресла и наблюдал за моими метаниями с выражением кота, следящего за маятником часов.

— Двуногий, ты так протопчешь дыру в полу, — заметил он. — Или свихнёшься раньше, чем принесут результаты. Сядь уже.

— Не могу, — ответил я мысленно. — Если я сяду, я начну думать. А если начну думать — сойду с ума.

— А сейчас ты не думаешь?

— Сейчас я хожу. Это разные вещи.

Фырк фыркнул — снова оправдывая своё имя — и отвернулся.

Прошло двадцать минут. Потом тридцать. Каждая минута тянулась, как резина, и я начал понимать, почему средневековые пытки были такими эффективными — иногда ожидание страшнее любой боли.

И тут дверь открылась, и в кабинет вошли Кобрук и Мышкин.

Один взгляд на их лица сказал мне всё, что нужно было знать, ещё до того, как они произнесли хоть слово. Кобрук была бледной, с красными глазами и нервно подрагивающими губами.

Мышкин выглядел так, словно его переехал паровоз — помятый, осунувшийся, с выражением человека, который только что узнал, что мир несправедлив, и до сих пор не может с этим смириться.

— Что? — спросил я, хотя уже знал ответ.

— Всё плохо, Илья, — сказала Кобрук, и её голос дрогнул. — Очень плохо. Предварительное слушание прошло. Обвинение утверждено в полном объёме.

Граф поднял голову, и в его глазах мелькнуло что-то — не торжество, нет, скорее усталое удовлетворение человека, который привык получать то, чего добивается.

— Вы видели его? — спросил я. — Шаповалова?

Кобрук кивнула, и по её щеке скатилась слеза.

— Видела. Илья, они превратили его в развалину. Он похудел, осунулся, под глазами чёрные круги… Но знаешь, что самое страшное? Он держится. Спину держит прямо, смотрит судье в глаза. Не сломался. Пока не сломался.

Мышкин шагнул вперёд, и я заметил, что он бросил на графа взгляд, полный едва сдерживаемой ярости.

— Приговор вынесут завтра утром, — сказал он, и каждое слово падало, как камень в тихую воду. — Кто-то очень постарался ускорить процесс, протолкнуть дело вне обычной очереди, через головы всех остальных обвиняемых.

Он не сказал «граф Минеев». Он не назвал имени. Но его взгляд говорил красноречивее любых слов.

Граф медленно поднялся с кресла. Его лицо было непроницаемым, но я заметил, как дрогнул мускул на его щеке — единственный признак того, что слова Мышкина задели его.

— Я… — он запнулся, и впервые за всё время нашего знакомства я увидел на его лице что-то похожее на смущение, на растерянность, на… раскаяние? — Я не думал, что всё будет так быстро. Когда я запускаю механизм правосудия, он начинает вращаться без остановки, набирает обороты, и… остановить его потом уже невозможно.

Он сделал паузу, подбирая слова.

— Вы должны понять мою позицию. Когда мне сообщили, что моя жена при смерти по вине хирурга, я… я сделал то, что сделал бы любой на моём месте. Я использовал своё влияние, свои связи, своё положение, чтобы виновный был наказан. Я не мог знать…

— Что виновного нужно сначала найти? — перебил его Мышкин, и в его голосе звенел металл. — Что обвинение нужно доказать, прежде чем требовать приговора?

Граф побледнел.

— Я не юрист, — сказал он тихо. — Я… я просто хотел справедливости. Для своей жены. Для себя.

— Справедливости? — Кобрук шагнула к нему, и в её глазах полыхала ярость, которую я никогда раньше в ней не видел. — Вы называете это справедливостью? Невиновный человек сидит в камере, его судят за преступление, которого он не совершал, а вы говорите о справедливости⁈

— Я не знаю, виновен он или нет! — голос графа сорвался на крик. — Вы говорите, что нет, а Ерасов говорит, что да! Откуда мне знать, кому верить⁈ Я не могу просто взять и отозвать обвинение на основании вашей теории, Разумовский! А вдруг вы ошиблись? Вдруг ваш анализ ничего не покажет? Тогда настоящий виновный — кем бы он ни был — избежит наказания!

Повисла тишина. Тяжёлая, давящая, полная невысказанных обвинений и непролитых слёз.

— Я не ошибся, — сказал я, и мой голос прозвучал твёрже, чем я сам ожидал. — Анализ подтвердит мою теорию. Я в этом уверен.

— Уверенность — не доказательство, — возразил граф, но в его голосе уже не было прежней жёсткости. Он сомневался. Он хотел верить. Он отчаянно хотел, чтобы кто-то сказал ему, что его жену можно спасти, что он не погубил невиновного человека, что всё ещё можно исправить.

— Тогда подождём доказательства, — сказал я. — Анализ будет готов с минуты на минуту.

Фырк на спинке кресла тихо хмыкнул.

— Ну и компания собралась, двуногий. Граф, который засадил невиновного в тюрьму и теперь не знает, как с этим жить. Администратор, которая хочет помочь, но не может. Инквизитор, который пришёл слишком поздно. И ты — с теорией в голове и надеждой на чудо. Чудики вы все, двуногие.

Я мысленно согласился с бурундуком.

И тут дверь кабинета распахнулась — без стука, без предупреждения, со всей силы, так что ударилась о стену с оглушительным грохотом, — и в комнату ворвался разъярённый Ерасов.

Профессор был вне себя — это было видно с первого взгляда. Лицо покрылось красными пятнами, особенно заметными на бледной коже лба и щёк. Глаза — налитые кровью, с расширенными зрачками — метали молнии. Халат, обычно безупречно белый и накрахмаленный, был измят и застёгнут криво, будто он одевался впопыхах.