— Развлекаться вы будете потом. — Делвер с подчеркнуто скучающей миной закурил сигарету, пожелал им доброй ночи и вернулся к своей компании; без него там совсем иссякли разговоры.

Виктор взглянул на стенные часы было десять минут восьмого. Значит, занятие литкружка должно сейчас начаться, «академические» пятнадцать минут иссякают. Они, наверно, уже нервничают, ждут…

«Пусть ждут», — стиснул зубы Виктор. Пусть говорит кто угодно и что угодно! Не идти же ему разглагольствовать там о своей работе над произведением. которое оказалось неудачным. До этого Виктор Вецапинь не опускался и не опустится никогда!

— О чем вы мечтаете? — Художница слегка коснулась его руки.

— Просто так, — опомнился Виктор.

В кафе звучала тихая, немного печальная музыка, а Делвер, развалившись на стуле, глядел на них и загадочно улыбался. Трудно было понять — грустит ли он или радуется чему-то.

Осенью рано темнеет, и, когда филологи около девяти вышли из парадной факультета, над Ригой давно сияли светлые вечерние огни. На бульваре Райниса ветер теребил провода, фонари шевелились, и сквозь ветви оголенных деревьев падал свет, раскачивались тени деревьев из асфальте.

— Совсем как на корабле! — Эрик Пинне прищурился. — В такую осень колышется весь мир, того а гляди голова закружится, как у мухи. С тобой, Вальтер, этого не бывает?

Вальтер Орум неопределенно пожал плечами. Вопрос друга он даже толком не расслышал, зная, впрочем, что слышать его и не обязательно, потому что Эрик иногда говорит просто для того, чтобы что-нибудь сказать: тягостное молчание после сорванного занятия литкружка стало совершенно невыносимым.

— Слушай, Вальтер, — начал было оправдываться маленький Mиттay. — Я же сделал все, что мог! Вступительное слово на полчаса, прения пятнадцать минут. А младшекурсники перешептываются и косятся на дверь.

— Теоретиков никто не любит, старик! Это профессиональное несчастье ораторов, — сказал Эрик Пинне, судорожно разыскивал по карманам сличай. — В наше время на одних речах далеко не уедешь.

— Да ладно уж, Эрик! — заговорил, наконец, Орум. — Mиттay на этот раз не виноват.

— Может, я виноват? — После множества безуспешных попыток Эрик закурил. — Я, да?

Никто ему не ответил. Виноватого знали все трое; да разве все, что знаешь, нужно сейчас же называть по имени? И кому это поможет! Узел затянулся, все равно не распутаешь его разом.

— Ну, я домой поехал! — На углу Советского бульвара Mиттay протянул товарищам руку. — Четвертый номер идет. Вы тоже к себе, на верхотуру?

Он показал пальцем на четырехэтажный дом по другую сторону бульвара. Светлые окна в студенческом общежитии чередовались с темными как бы в шахматном порядке.

— А что ж останется?! — Орум снова надел перчатку и взял Пинне под локоть. — Пошли, Эрик!

Обождав, пока Mиттay втиснется в переполненный вагон, друзья молча пересекли улицу. Эрик плечам распахнул дверь, кивнул дежурному и двинулся наверх. Орум, расстегнув пальто, следовал за ним как тень.

— Может, чаю поставить? — предложил Эрик. — Прохладно…

— Можно. — Вальтер прилег на кровать и, сцепив над головой руки, уставился в потолок. — Вообще-то есть неохота.

— Зря ты расстраиваешься, псе уладится.

— Уладится, — повторил Вальтер, нахмурясь.

В соседней комнате пели.

— Первый курс веселится, — кивнул Эрик. — Слушай, мы бы успели сыграть партийку в шахматы, пока вода закипит!

— Неохота.

— Да что с тобой, старина?

— Со мной ничего, — Вальтер сел на кровати. — Как по-твоему, он действительно не мог прийти?

— Кто?

— Да ну Виктор, конечно! Все младшекурсники в него чуть не влюблены. Сын знаменитого профессора, молодой одаренный студент, никогда не нервничает на экзаменах, ни в чем не ведает неудач… Как тут не восхищаться, как не стремиться к этому идеалу!

— Ну, и что тут плохого? — спросил Эрик.

— Нет, плохо только то, что этот герой, этот идеал больше не выполняет своих обязательств, не думает о других людях…

Вальтер Орум сжал кулаки. Наверняка он опять сгоряча не нашел, не высказал настоящих слов! Не каждому человеку даны ораторские таланты, не каждый способен двумя-тремя фразами или просто жестом убедить людей в своей правоте. Но ведь правота, даже не доказанная, все разно остается правотой?

Вальтер Орум совершенно отчетливо помнил, как Виктор, приглашенный на собрание кружка, долго перелистывал записную книжку и, нахмурив лоб, соображал, когда он свободен. В ту минуту это была, казалось, сама олицетворенная сознательность. «Надо подумать, — сказал он, — не занят ли я в среду…»

А Вальтеру почему-то хотелось тогда еще крикнуть ему: «Брось притворяться, Виктор? Сам отлично знаешь, что не придешь. К чему же эта комедия?»

И все-таки он ничего не сказал, не сказал просто потому, что боялся обидеть Виктора. К младшему Вецапиню все старались относиться деликатно, его баловали, никогда не упрекали ни в чем, не требовали объяснений. А Виктор? Он действовал всегда под влиянием первой пришедшей в голову мысли, не считался ни с кем! Вот Эрика Пинне он взял и продал Амфимакром, нисколько не думая о том, что подобное прозвище могло быть неприятно человеку. А Эрик? Затаил ли он против Виктора хоть малейшее недовольство? Да если понадобится, этот сутуловатый, близорукий парень очертя голову прыгнет ради Виктора прямо в огонь, возьмет на себя любые проступки и провинности Вецапиня! Наверно, это и есть настоящая дружба — правда, немного односторонняя. — И вообще дружба ли это?

Песня за стенкой окончилась. Теперь кто-то тихо заигрывал на аккордеоне.

— Здорово! — Эрик Пинне уже забыл про чай. — Слушай, а может, мы сходим с тобой к малышам? Заниматься сегодня уж все равно как-то не с руки…

— Иди, иди! — Вальтер поднял голову. — Знаешь, у каждого человека бывает минута, когда ему хочется кое о чем поразмыслить. Вот и у меня сейчас. Конечно, лучше бы нам было сложить наши два ума вместе, да только ты ведь про Виктора никогда плохого слова не скажешь, никогда не придаешь его ошибок. Иди уж!

— Старик! — Эрик протянул к нему руки. — Да брось ты! В крайнем случае поговорим на комсомольском бюро. Только не сейчас!

— В крайнем случае… Все время, вот уже три или четыре года, мы ждем этого крайнего случая и стараемся, чтобы он никогда не наступил! Вечно подворачиваются смягчающие обстоятельства, не хочется досаждать другу, а когда больше нет никаких других отговорок, кто-нибудь заявляет: «Подумайте о профессоре Вецапине! Неужели не заслужил этот великий труженик и ученый, чтобы его покой не нарушался из-за каких-то проступков, вернее, из-за обычных, чисто мальчишеских выходок его младшего сына?…» С каждым днем Виктор все отдаляется я от вас, и разве мы сами не виноваты в этом…

По улице мимо общежития громыхали трамваи, и тогда в такт им начинали дрожать стекла. На электрической плитке в углу забурлил чайник.

— Ой, кипит! — Эрик кинулся к штепселю. — До того договорились, что полило через край!

Вальтер Орум опять растянулся на кровати. Эрик повозился с посудой и выскользнул из комнаты. Видно, и ему в этот вечер было как-то не по себе. В соседней комнате, наверно, рассказывали смешную историю — временами там раздавались взрывы дружного хохота.

«На комсомольском бюро…» Вальтер прикрыл глаза. Может, оно и правильно, только нередко случалось, что на этих хорошо задуманных официальных собраниях кто-нибудь перегибал палку, вместо товарищеской помощи сбиваясь на дидактическую проработку. Если и с Виктором поступить так, он заартачится, а пользы не будет. Нельзя баловать человека, но с его характером нужно считаться; не до такой степени, как до сих пор, но немножко все-таки нужно. Что, если Вецапинь выкинет сгоряча какую-нибудь непоправимую глупость? Уйдет совсем — уйдет из-за двух-трех не к месту сказанные слов?

«Нет, не уйдет! — решил Вальтер. — Виктор, может быть, избалован, много воображает о себе, а все-таки парень он не плохой. И притом невозможно жить на свете в одиночку!.»