Прэделит вздохнула: Делвер ни капельки не изменился!

— Эти котлеты дают диетикам, да? — спроси он.

— Нет, всем больным.

— Но я же здоров! — Делвер горестно развел руками. — Знаете, я все-таки сбегаю на полчасика. Если кто спросит, пусть подождет. Надо перекусить. Да, между прочим, налейте-ка мне немножко, скажем сто граммов, спирту…

Не дожидаясь, пока спирт и вода перемешаются, Делвер зажмурился и поднес стакан к губам. Глоток — и по телу пробежал огонь. Казалось, горло и грудь оцарапали сотни иголочек.

— Спасибо! — галантно поклонившись, хирург вышел в коридор.

Почтительно поздоровался санитар, с уважением и изумлением смотрела няня, возившаяся с обеденной посудой. На человека свалилась вся тяжесть ответственности, почти непосильный груз, а он несет его и в ус не дует. Веревки у него вместо нервов…

В саду Делвера охватил ласковый июньский ветерок. На улице ветра не было: день показался невыносимо жарким, в летнем зное трудно было дышать. Расстегнув верхнюю пуговку сорочки, Делвер спустил пониже узел галстука и пошел, широко размахивая руками, чтоб создать вокруг хоть какое-то движение воздуха, освежиться после четырех часов неимоверного напряжения.

За углом показался знакомый буфет, и Делвер, недолго думая, завернул туда, В лицо ударило кислым запахом. У стойки двое мужчин о спецовках тянули из кружек пиво, закусывая колбасой.

Делвер опустился на стул и, поморщившись, смахнул со столика объедки. Буфетчик заметил госта и подошел.

— Что дашь закусать, старик? — спросил Делвер.

— Пожалуйста, что гражданин желает!

Буфетчик был очень любезен, однако выбор не отличался разнообразием: бутерброды с сыром, засохшее пирожки да какое-то печенье.

— И только? — спросил Делвер надменно. — А это у тебя что за кругляшки? — Он перегнулся через стойку и показал на тарелку в самом углу.

— Котлеты, — пояснил буфетчик. — Рубль десять.

— Ладно. Дай мне три кругляшки и парочку бутербродов с сыром.

— Пивца не нужно?

— Нет, — мотнул головой Делвер. — Дай мне нарзан или лучше «Ессентуки».

Оказалось» что столь изысканных напитков в буфете нет. Был только «Театральный», совсем приторный на вкус.

— Сахарин, — вздохнул Делвер и одним духом осушал стакан. Потом взялся за поданные закуски я съел их с аппетитом лесоруба, присевшего на пенек среди поваленных деревьев.

Вероятно, утоленный голод возвращает человеку чувство собственного достоинства. Во всяком случае, Делвер появился в больнице прежним, хладнокровно-небрежным и вместе с тем взыскательным начальником.

Он позвонил в настольный колокольчик. Вошла сестра Прэделит.

— Послали профессору цветы? — спросил он, выдержав паузу.

Оказалось, что не послали. Никому не пришло в голову.

— Послушайте. — Делвер забарабанил пальцами по столу, — так культурные люди не поступают. Позовите Метузала. Или нет, не надо. Вагоны разгружать он еще мог бы, а в цветах этот верзила ничего не смыслит. Вызовите сестру Сарму. Вы ее знаете?

— Из десятого отделения?

— Да. Пусть скажет заведующей, что я вызываю.

Прэделит вышла. Делвер остался один. И зачем ему понадобилась эта игра? Он ведь знал, что у Айны с Петером Вецапинем что-то расстроилось, а сам же опять посылал ее в этот дом.

— А, не все ли равно! — Делвер глубоко затянулся и безжалостно затушил недокуренную сигарету. Иначе он не умеет! Когда нужно быть естественным и простым, сам дьявол заставляет его ломаться и фокусничать; вместо того чтобы пожалеть себя и других, он растравляет раны, стремясь изведать всю глубину мучительных переживаний. Что за проклятый характер!..

Aйнa вошла без стука. Она торопилась, темные локоны выбились из-под белой шапочки, щеки разрумянились, а взгляд был почти сердитый.

— Вы меня звали? — спросила она, своим тоном давая понять, что не намерена задерживаться здесь надолго.

— Очевидно, так. — Делвер был сама неторопливость.

— Можно узнать зачем? Я работаю!

— А вы думаете, я бездельничаю? Все мы работаем. товарищ Сарма. Вы сказали заведующей, что вас вызвал я? — продолжал Делвер все так же спокойно.

— Ну и что?

— Вам придется съездить к профессору Вецапиню. Адрес вам, надеюсь, известен?

— Ну, знаете! — вспыхнула Айна.

— Знаю.

— И вы полагаете, что я подчинюсь вашему капризу?

— Товарищ Сарма! — Делвер посмотрел на нее серьезно и строго. — Это у вас капризы, а не у меня. Впрочем, об этом в другой раз. Вы отлично понимаете, что профессора нам нельзя оставлять одного, а я сейчас не могу поехать. Кто еще бывал у профессора Вецапиня? Вы. Значит, можем же мы соблюсти приличия? Кроме того… ну ладно, я напишу профессору записку…

Он набросал на листке своим корявым почерком несколько строк.

— Вот, пожалуйста, — Делвер протянул ей конверт и сторублевку. — Надеюсь, нам удастся достать мало-мальски подходящие цветы.

Айна Сарма строптиво кивнула и вышла. На мгновение Делверу показалось, что необходимо окликнуть, вернуть девушку, сказать ей нечто совсем другое… Да, конечно, необходимо — только он-то, к сожалению, не способен на это!

Летнее солнце било в окна кабинета. Он подошел опустил штору и увидел, как Айна идет по двору быстрой, легкой походкой. И Ансу Делверу показалось, будто от него уходит не она, а нечто неизмеримо большее. Уходит частица его самого, лучшая частица, которую не вернешь уже никакими силами, так нельзя вернуть минувшие дни.

— Доктор, — произнесла за его спиной сестра Прэделит, — только что привезли пострадавшего при катастрофе. Ранение головы.

— Готовьте больного, — не оборачиваясь, ответил Делвер. — Я иду.

Виктор уже больше часа сидел за письменном столом. Работа сегодня не клеилась. Начатая и неоконченная страница будоражила и злила. Слова цеплялись одно за другое, фразы ни получались, мысль прыгала и металась из стороны в сторону. Видно, и для Виктора настал черный день.

Он питался сосредоточиться и преодолеть минуту бессилия, а в уши врывался уличный шум. Тиканье часов, которого он обычно даже не замечал, своим однообразным, надоедливым ритмом придавало мыслям особую медлительность и монотонность. Работоспособности не было в помине.

«Пустяки, — Виктор сжал кулак. — Распустился, и больше ничего!»

Он выдвинул ящик стола и стал искать предыдущие страницы, чтобы перечитать их и таким образом глубже вникнуть в развертывание событий. Подобный разбег всегда помогал изготовиться для броска вперед.

Исписанных листков в ящике не оказалось. Виктор сморщился. Правильно, эту главу взяла Вита! Он не хотел, а Вита опять заглядывала в глаза, и у Виктора не хватало духу отказать.

«Я перепишу, — сказала она. — Перепишу очень, очень скоро». И Виктор кивнул, только чтобы не разговаривать.

Больше всего на свете он ненавидел лицемерие и трусость: если у тебя что-то на уме, наберись смелости и режь правду в лицо! А у самого разве хватит смелости?

Виктор с силой оттолкнул стул и заходил по комнате. Почему он не сказал ей, что перепечатывать не нужно, почему не сказал прямо, что все кончено и, даже больше того, что ничего и не было?!

Если это не трусость, то что же? Жалость?

Он стиснул зубы. Это тянулось уже полтора года. Вита звала, и он шел, хотя и против желания.

Порой в нем просыпалось самолюбие, упрямство; но стоило Вите проронить несколько слезинок, и Виктор Вецапинь становился мягким, как воск.

«Нельзя так лгать, нельзя так жить, это не любовь!» Он остановился и оперев кулаками о стол. Кого не обезоруживает порой робкое прикосновение девичьей руки, высказанная вполголоса просьба? Поддается и он. А хватит ли этой бессильной, безвольной уступчивости надолго, навсегда? Жизнь волнуется и рокочет, бескрайная и бездонная, как море, а Вита лишь щепка в волнах. Он жаждет деятельности, жаждет борьбы и взлета, а она прижимается к нему и шепчет почти со злобой: «Я тебя не пущу!»