— В командировку. Не получается ничего с этими телевизорами.

— Только из-за этого?

Петер не отвечал. Он сплел, обхватив руками колени, и смотрел в темноту, которая сомкнулась вокруг костра, черная и непроглядная, как стена.

— Петер, дружище! — В голосе Делвера прозвучали совсем задушевные нотки. — Ведь это любовь гонит тебя отсюда.

— Ну, не совсем так, хотя, возможно, отчасти… А разве ты никогда не любил? Так, что хотелось убежать на край света…

— Кто, я? — усмехнулся Делвер. — Было такое дело. Много лет назад.

Из котелка полилась через край вода, и Петер снял его с рогатины Облепленные укропом, красные раки были тотчас же вывалены в траву, от них подымался белый, рассеивающийся пар.

Делвер снова полез в рюкзак и стал доставать разные лакомства. В портфеле у Петера были один бутерброды. Огонь начал глохнуть, раколовы подбросили хворосту в передвинули обгоревшие поленья.

— Надо еще посмотреть коши, — сказал Делвер, вставая. — Ты посиди, не то ногу наколешь.

— Нет, почему же? — поднялся и Петер. — Сходим вместе.

То ли и вправду оттого, что из-за облаков порой выглядывала луна, то ли оттого, что было уже за полночь, раки больше не покалывались.

— Теперь уж оставим до света. — Делвер опустил в воду осмотренный кош. — Иной раз они лезут как раз на восходе солнца.

Вернувшись к костру, друзья опять улеглись на траве и стали молча глядеть на искорки, а метающие высоко над языками пламени.

— Закусим? — предложил Делвер.

У Петера не было возражений До своих бутербродов он так и не добрался, пришлось отведать копченого угря, потом какого-то особенного паштета.

— На, прими, чтобы грипп не пристал! — сказал Делвер, протягивая ему плоскую жестяную фляжку.

— Можно.

Губы обжег перенасыщенный запахом трав, дьявольски крепкий напиток.

— Ну как? — спросил Делвер, видя, что у Петера захватило дух.

— Ничего.

— Я думаю! Это рецепт моего дяди Валерьяна, медвежьи ушки, перечная мята и полынь. Настоящий целебный бальзам!

Огненное пойло, видно, и впрямь обладало целебными свойствами: после второго глотка Петер почувствовал умиротворение. Лишь в глубине что-то ныло, но это было скорее даже приятно.

Наоборот, Делвер от четырехтравной настойки совсем раскис.

— Ты уезжаешь, Петер, — сказал он тихо, почти сентиментальным тоном. — Ваш Виктор тоже отправляется в лагеря. Профессор, наверно, поедет на конференции хирургов в Москву, Тбилиси и Киева. Все уедут, один доктор Делвер останется на месте. А почему? Потому ли, что некуда ехать? Или потому, что трусливый человек не решается даже убегать от себя и от своих неурядиц?

— Разве и у тебя какие-нибудь неурядицы? — спросил Петер равнодушно.

— Э-эх! — Делвер рывком сел. — Ну, какие у меня могут быть неурядицы? Вы влюбляетесь, вас покидают, а у Делвера ведь нет сердца, только скальпель да коши для раков! Л кузнечики все поют. Всю жизнь одно и то же!

— Да-а…

— Давеча ты, дружище, спросил, любил ли я когда-нибудь. Ты поспрошай в больнице, тебе в один голос ответят: «Нет». И все-таки…

Костер опять начал гаснуть, но приятелей это уже не заботило.

— Всякое в жизни бывало… — Делвер закурил сигарету и опять устроился полулежа. — В сорок третьем голу немцы сгоняли наших студентов на трудовую повинность пли брали в армию. По счастью, у меня тогда было плохо с легкими. Ушел я с третьего курса, и — в деревню. Под Элейю. Все лето над ульями жужжали пчелы, а по ночам трещали кузнечики. Приглянулась мне одна девушка, да так, что сон от глаз бежал. Бродил я по берегу речки сначала один, потом с ней вдвоем. Думаешь, про любовь говорил? Ни-ни! Боялся, наверно, как бы не отказала. «Может, в конце концов я бы и высказался, потому что про нас уже чесала язык вся волость: мол, этот Делвер совсем сбил с панталыку девушку, и прочее и прочее. Ну, пока собирался объясниться, зима подошла. И вдруг как-то ночью заезжают в усадьбу люди с автоматами, спрашивают: «Нет ли здесь врача?»

Ну, хозяин пожал плечами: «Врачей никаких нет, только один провалившийся студент». — «Ладно, — говорят, — студент так студент, пускай едет с нами». Надеваю я полушубок и сажусь в сани. Едем долго, молчим. Потом оказывается — это партизаны; раненый у них, надо посмотреть. «Что ж, — говорю, посмотреть можно». Привели меня в землянку, где-то на литовской стороне. Лежит один на соломе, грызет полу шинели. Колено раздроблено. Ясно, что надо ампутировать, а как? Инструментов ни каких, да, откровенно сказать, я еще никогда не оперировал. Смотрю и чувствую, что у меня по меня по лицу пот тек. «Боишься?» — спрашивает одни дядя. Напало на меня упрямство. «Кто сказал, что боюсь? Давайте резать!»

И начали резать. Сперва бритвой, потом кость ножовкой. Хуже, чем у Джека Лондона!

На другой день мой больной в бреду. Притащили каких-то лекарств, просто смех. А я ничего. Уехать нельзя, может быть понадоблюсь. Через неделю мой старик уже курит махорку и соображает, что будет делать после войны. Я собираюсь домой, вдруг приводит командир, подает мне руку и спрашивает, на чьей я стороне. Посмотрел я ему в глаза. «Ясно и так, — говорю, — чего зря спрашивать?» — «Ладно, — говорит командир. — Зачислить о отряд! Будет свой врач».

Так я стал партизаном. Иной раз случалось брать в руки автомат, перестреливаться с шуцманами; а больше все-таки я орудовал своим скальпелем. В сорок пятом распрощались: они по домам, и в университет. Понравилось мне это живодерское ремесло!

Тем же летом поехал я в Элейю, хотел разыскать свою девушку. А где она, никому не известно. Считали, что я от нее сбежал, потом и сама она куда-то исчезла — смутные были времена.

— Так больше и не встречал ее? — спросил Петер.

Делвер молча сгребал золу, словно пытаясь как можно дольше уберечь мелькавшие ы ней красные угольки.

— Встретил. Через пять лет, на операционном столе! Я тогда уже у твоего старика работал. Медсестра говорит: «Привезли какую-то женщину. Подпольный аборт, вряд ли останется в живых». — «Посмотрим», — говорю. Вошел в операционную, посмотрел, и опять пот по лицу потек… Она, только ужасно изменилась. «Не надо!» — закричала. Наверно, узнала меня. А может, и пет; лихорадка градусов сорок… Тогда у меня дрожала рука. Единственный раз в жизни!

— И что?

— Умерла, конечно. Хотел я уйти с работы, а профессор меня выругал: не твоя, мол, вина, что шальная бабенка сбилась с дороги. Может, это и верно, а может быть, все-таки я виноват: зачем промолчал тогда о своей любви?»

Костер погас. От углей подымалась лишь тонкая струйка дыма. Первый утренний ветерок зашелестел листвой ольхи, где-то поблизости монотонно забил дергач, над заводью вторил ему одинокий крик дикой утки.

Делвер поднялся и молча посмотрел на небо. Восток загорелся ярко-алым пламенем, розовый свет постепенно разливался по всему горизонту, приобретал белее спокойный, бледный оттенок, а из-за зубчатых вершин леса вырвался край ослепительно-желтого диска; он становился все больше, поднимался выше.

— Коши вынимать надо, — распорядился доктор. — Солнце-то какое!

Минут через десять пожитки были сложены, и раколовцы вышли на дорогу. Петер обулся и надел пыльник — утро было прохладное.

— Да бывает в жизни, — пробормотал он, вспоминая рассказ Делвера.

— Что? — Делвер отшвырнул ногой камешек, так что тот поскакал в канаву. — Холодно? Ко всему привычка нужна! Через полчаса будет автобус, поедем в Ригу греться.

Рижское лето начинается лиловой сиренью в садиках за Даугавой, расцветает многокрасочными разноцветными тюльпанами в сквере оперного театра, и вот уже весь Кировский парк утопает в сугробах белых соцветий, чтобы люди, даже в большом городе, идя по своим будничным делам, вдыхали медвяный аромат и знали, что солнце выше всего поднимается в полдень, а лето бывает в зените, когда цветут липы. И как солнце, достигнув середины небосвода, опять опускается к горизонту, так и лето, изжив пору самой пышной красы, впадает в уныние и медленно, словно нехотя склоняется к осени.