– Значит, и реформ не будет.

– Ну не может быть, чтобы без шансов!

– Шанс был, только его проглядели.

– Партия?

– Всё зависело от одного человека.

– Горбачёв маху дал?

– Он. Экономику надо было переустраивать, но на первом этапе делать это медленно и без потрясений внутри партии. Брожение в партии, которая является единственной в стране, вызывает бурю и последующий хаос.

– Чистка партии потом?

– Механизм партийный хоть и плохонький был, но я тебе так скажу, реально действующий. Мог бы ещё протянуть десятка два годков.

– А теперь?

– Сам не знаю. Нахожусь в замешательстве. Поколения сошлись в клинч у нас. Да многое что.

– Переворот военный не даст ощутимого результата?

– Также станет буксовать.

– По времени дольше, чем эти демократы или нет?

– Я не пророк.

– У них хоть механизм есть: "Начальник всегда прав".

– Потенциал, конечно, есть, только в создавшихся условиях, грамотные офицеры покидают армию.

– Их можно будет призвать через военкоматы.

– Можно. Поэтому мы с ними и якшаемся.

– А в части не надо соваться, как в семнадцатом?

– Зачем?

– Вдруг какая-то часть не поддержит?

– На то она и армия. Не исполняешь приказ – трибунал. Поставить другого проще.

– Тогда надо согласованный механизм иметь по кадровым вопросам.

– Верно, с непроверенными людьми не надо делать дел. Этим они и станут заниматься, а мы всемерно помогать, чем сможем.

– Кто должен будет сидеть в пирамиде наверху?

– Полагаю, что начальник Генерального штаба.

– А министр обороны и его замы?

– Этих дармоедов в расход. Они сто лет не нужны.

– Значит, двигаемся к перевороту?

– Делаем предподготовку со страхованием на случай крайний. Я лично не верю, но чем чёрт не шутит. Всё дружок, давай спать, а то ты мне голову заморочил своими почемучками.

– Спать так спать, но вопрос открыт.

– Согласен, спи, дьявол болтливый.

Март хлестанул ночным дождём неожиданно. Случилась оттепель. К утру снег покрылся тонкой корочкой льда. Сашка стоял на пороге и смотрел на градусник: было минус одиннадцать градусов и одиннадцатое число. Из домика вышел дед Евлампий.

– Вот, Санька, что с погодой деется. Не верь потом в приметы. То весны не могли дождаться, то она раньше времени прётся. Натужилась и отошла бессильная, и снова мороз. И то не к добру, это видно. Горька доля, ой, горька.

– Что уж тут говорить.

– А ты помолчи. Мне тоже говорить нечего. Свой век доживаю, не надо мне слов. Я их за жизнь свою, ох, наслушался. Так оне словами-то красивыми и остались.

– Сладки речи, да задница гола,- влепил Сашка пословицу.

От баньки притопал Бес, находившийся в наряде истопником.

– Саш,- он снял рукавицу и потёр лицо.- Банька готова. Чего вы как бабы возитесь.

За долгую зиму он возмужал и как-то малость остепенился. Почти перестал проказничать, но по мелочи набедокурить случая не упускал.

– Я те дам – бабы,- взвился дед Евлампий.- Где ты тут баб углядел. Ишь, пострел языкастый. Час огрею – будешь знать.

– Деда Евлампий, чего ты серчаешь,- стал оправдываться Бес.- Я к слову, без умысла обидеть.

– За речью следи,- сказал Сашка.- И не огрызайся, а лучше на китайском говори. Совсем запустил.

– Понял,- подмигнул, улыбнувшись Бес.

Дед Евлампий наехал на Сашку:

– Ну, Санька, от тебя не ожидал. Совсем ты, право, стал какой-то. Потакаешь ещё ему.

– Положим, дед Евлампий, подозрения твои пусты. Он ведь и в мой адрес про баб метнул, так что мне потакать не с руки.

– Ну, вас не переспорить. Болтуны,- сказал дед и зашёл в дом.

"Всё ближе и ближе смерть,- Сашка потянул в себя воздух.- Где-то ходит-бродит рядом. Очень близко. Сварливость по пустякам, что год его уже одолевает – это смерть,- думать про это не хотелось, но лезло в голову.- Видать время приспело. Последние годы болел зимой, а в эту бегал, как савраска, неудержимо, дожигал последние капли, так, чтобы без остатка. И получается, что до апреля ему не дотянуть".

– Саш,- прервал раздумья Бес.- А Саш! Что ты так смотришь? Без взгляда.

– Задумался. Иди в дом, что стоишь,- сказал ему Сашка и уступил проход на пороге.

Бес вошёл в дом, сметя с унтов снег. Продолжая стоять, Сашка снова подумал: "Как так неожиданно? Да нет, как раз ожиданно. Чёрт бы взял это предчувствие проклятое. Никуда от него не деться. Дождь ещё этот ночной, мать его… Как дед Павел это переживёт?" Сашка тяжело вздохнул, качнулся на краешке порога и развернувшись пошёл к двери.

Дед Евлампий умер тихо. Произошло это в обед. Прилёг и стих, без стонов и конвульсий. Тело сразу обмякло, как бы говоря: "Всё, силы кончились". Его снесли в баню, где, обмыв, одели в новое бельё и так внесли в дом. Уложили на широкую лавку, поднятую на чурки, чтобы было выше. Загасили печь и отворили дверь. После этого все распределились: Проня и дед Павел пошли собирать гроб (доски были запасены впрок), а Мик, До и Сашка отправились долбить могилу, Юрик и Тирк – в лес за хвойными ветками. Левко остался с покойным, ибо по обычаю оставлять одного нельзя. Бес, оставшись не у дел,- ему не выпало поручений – ходил по территории и всех поторапливал.

На календаре было двадцать пятое марта.

Всю ночь сидели у гроба, меняя стеариновые свечи. Утром прочистили к могиле широкую тропу, чтобы было удобно нести. На банной печи приготовили поминальную трапезу и в полдень понесли хоронить. Юрик и Тирк возглавляли процессию, неся крышку. Проня, Сашка, Мик и До несли не плечах гроб. Дед Павел, Левко и Бес шли следом. Возле могилы гроб установили на табуретки, попрощались по очереди, целуя покойного в лоб и руки, сложенные на груди, потом стояли в оцепенении минут десять. Заколотили крышку, медленно опустили, бросили по горсти земли.

Первым пустил слезу Бес. Огромные капли покатились по его бледным щекам, когда стали закапывать, передавая друг другу лопаты. Потом уже все, не стесняясь смахивали слёзы, даже Проня, казалось начисто лишённый их,- "все в войну отревел" – и он всплакнул. В изголовье поставили столбик. "Креста не надо,- сказал дед Павел.- Без Господа жили, без него и лежать. И мне не ставьте, как помру". На столб прибили дощечку с выжженным именем и датами рождения и смерти: Бочков Евлампий Фёдорович. 1901 – 1992 г.г.

Вернулись в дом. Сели поминать покойного. Бес, когда сидели за столом, прижался к Сашке и тихонько хлюпал носом, но уже не плакал. Это были первые похороны близкого ему человека, а не имея родителей и вообще родни, он считал всех, и деда Евлампия – своими предками. Сидели долго. Пили горькую и беседовали, вспоминая ушедшего от них навсегда деда Евлампия таким, каким он был при жизни. Когда стемнело, зажгли свечи, установленные в пустые банки. Ближе к полуночи, порядком выпив, стали петь, заунывные, протяжные и горькие русские песни.

В середине ночи начали расходиться. Сашка уложил спать Беса, который уснул у него на руках и вернулся к столу, за которым остались Проня и дед Павел.

– Что, Санька, дёрнешь весной в бега?- спросил дед Павел.

– Надо, только каравана морского дождусь, как всё доставим, тогда и подамся. Ты, дед Павел, не тужи, я не надолго. К глубокой осени возвращусь. Прижился тут, да и наши в сотне вёрст затеяли промыслы. Проня опять же тут. Ещё люди прибудут. Организуем здесь маленькую школу, человек на двадцать. Скучно не будет.

– Это хорошо. Мне бы их знания в давние-то годы, может, не пришлось в тайге век коротать. Ан, поди знай, где и как бы было. Вот ты сдержал своё слово молчаливое, хоть и не клялся: деда схоронить, но если на мои похороны не поспеешь, ничего, я не обижусь. Есть кому,-дед Павел положил руку на плечо рядом сидящему Проне.