– Хрен его знает,- выругался Евстефеев.- Известий на этот счёт не поступало, значит жди.

– Виктор Владимирович, вы правильно подметили, независимость предполагает гражданство,- ответил Сашка.- Если кто-то из них желает иметь своё, украинское или другое, не российское, то надо увольнять. Но ты им дай совет: пусть примут российское и спокойно служат, место ведь у вас спокойное, смыться всегда успеют, тем более квартиры получили, наверное, в России. А вот жёны могут принять то, какое душа желает, что даст возможность возвратиться в родные места с обменом квартир. Теперь ведь вы получили не по линии военной, квартиры ваши в обычных жилых домах, не КЭЧевских.

– Толково,- согласился Пешков.- А пенсии?

– При любом исходе, российская будет большей,- заверил Сашка.- Так математика вещает.

– Там, где дело касается живого человека, а не железяки, я в математику не верю, так же как в политику. Слишком много ошибок непоправимых получается,- произнёс Пешков, не желавший подводить своими советами служивших рядом, с которыми прожил не год не два, десяток лет.

– Не сомневайтесь,- убеждал его Сашка.- Про математику я к слову. Они все у вас с жильём, вот и пусть служат. Если их уволить, вам потом опять головная боль, пришлют ведь на замену голых. Сейчас весь вопрос упрётся в квартиры. Вы же знаете, что выводят войска ЗГВ, потом балтийские выдворят, из Закавказья попросят, Средней Азии, а это не менее миллиона человек и всем квартиру подай. То, что вы ордера получили на жильё ныне, главная удача, что вашей базе улыбнулась.

– Немцы по договору обещали средства под жильё выделить и часть сами берутся строить,-сказал Гунько.

– Ага, ждите. Марки они может и дадут, но слова о том, что каждой семье к двухтысячному году отдельную квартиру, забудьте совсем. На этом можно крест поставить, а вот то, что касается немецких строек, так по договору они строят на Украине и в Белоруссии, строят уже полгода военные городки, которые к России не отойдут. Деньги же, что немцы выделят нашим под строительство, сами знаете – разворуют,- теперь Сашке поверили. Да и не согласиться было нельзя, все понимали, что бредовые идеи при неповоротливости власти, могут реально воплотиться в лучшем случае к началу четвёртого тысячелетия, а что воровство процветает, было ясно всем также, как и то, что снег зимой – белый.

– Пойду заброшу парочку раз,- пробормотал Евстефеев, не то себе, не то присутствующим и, подхватив удочку, двинулся к реке.

– Вот непоседа,- произнёс ему вслед Гунько.

– Да пусть ловит,- урезонил Гунько Панфилов.- Что ты так зудишь. Человек покой душевный обрёл в этом, а ты не даешь молодость ему вспомнить.

– Мне то кто мою даст снова пережить и вспомнить: ночное, костёр, лошади бродят по лугу, звёзды огромные,-перечислил Гунько.- Сейчас поди и коней-то не осталось в стране. Нет, скорее пастбищ не осталось. Всё вывели под посевы, коровок и то уже выводят на асфальт пастись.

– Что поделать, действительно всё распахали. Частнику выгнать свою бурёнку некуда,-сказал Панфилов, вспоминая, как совсем молоденьким работал летом подпаском, что давало ему и матери не умереть с голоду в предвоенные годы.- Я в деревне до войны жил, тогда все держали коров, как без кормилицы. Была бригада, что частных коров выпасала, самим людям было некогда. Верховодил всеми Сенька Клещ, подросток лет пятнадцати. Кормились так: поочерёдно каждый двор выдавал продовольственную пайку на весь день, а кроме того платили деньгу, вот сколько теперь уж не помню. Он делал так, себе – половину, вторую половину делил на нас, подпасков, поровну. Пасли с ранней весны и до глубокой осени. Брали с собой книги и читали вслух, сам Сенька не умел ни читать, ни писать. Моя мать его три зимы грамоте учила. Ох, как он стеснялся, краснел, а в жизни деревенской ухарь был ещё тот, сорви голова. И что характерно, тяга была в нём огромная к учению. Потом закончил сельскохозяйственный техникум, матери всё посылки присылал в Москву, работал председателем колхоза с сорок пятого. Умер в 1981 году, мать моя на похороны ездила, он один год до пятидесяти не дожил.

– Хороший видать человек,- сказал Пешков.- Немного было таких. Ай, что говорить время было таковское, всем тяжко было, друг другу помогали, чем могли, чтоб на ноги встать.

– Вы, Владимирович, тоже коров завели?- спросил Гунько.

– Да, по своей личной инициативе. Я ведь тоже деревенский, крестьянский сын. Завели сначала две коровы, потом пять, теперь вот держим тридцать, пару быков. Забот много, но и поддержка, я вам скажу, огромная. Молоко, творог, сметана, масло, кефир свой и всё всегда свежее. Солдаты мои – любо посмотреть. Мне матери здоровыми вручили, я их здоровыми и верну, а как же иначе. И потом, у нас ведь станция радарная, ну как без молока при такой нагрузке нехорошей? Меня начальство когда-то сослало сюда за мою самодеятельность. Тоже вот коров завёл на РЛС в Подмосковье, кому-то в глаза бросилось и перевели в эту глухомань, но я и тут на пупе искрутился и завёл, хоть условия не очень и подходящие, но по четыре с половиной тысячи от каждой коровки имеем, а по Союзу в среднем две тысячи. Начальство у нас на станции редкий гость, так что, как говорится: бог не выдаст, свинья не съест,- Пешков потянулся к канистрочки.- Ну что, мужики, бог троицу любит.

– Нет, я – пас,- отказался Гунько.- Очень уж он у тебя бьёт. Чувствую, после третьей свалюсь.

– А мне, Владимирович, наливай, я человек не обремененный ныне службой, могу хоть вдрызг упиться,- Панфилов подставил свою кружку.

– Кто ещё будет?- обратился Пешков к присутствующим, потрясая канистрой.

Жух и Сашка тоже подставили свои кружки.

Выпив, Панфилов спросил:

– Владимирович, а радарная станция на коров не влияет?

– Коровники у меня в двадцати километрах от установки, в пяти от жилого городка. Теплицы там же. Всё хозяйство в распадке, сопки прикрывают. Вот полетите на вертолёте, я командиру дам задание, чтобы над колхозом прошёл. Теплицы мои под стеклом, две с половиной тысячи квадратных метров, зелень круглый год. Капуста как, ничего?

– Хороша! Тоже растёт?- Панфилов зацепил щепоть и захрустел.

– Тут всё растёт, год на год, правда, не приходится, но последние восемь лет родит отлично. Климат, что ли, меняется,- восемь лет подряд лето сухое от самой весны до осени. Картошка тоже своя.

– Получаешь ведь и сублимат?- спросил Гунько.

– Я его приказал свиньям скармливать. Пятьсот на откорме имеем, а сами натуральную едим. Овощехранилище опять же своё. Я так думаю, что тыловых надо посадить на годик на эту сухую пайку и они её снимут с армейского довольствия навсегда.

– Тогда у тебя действительно не станция, а колхоз,- сказал Гунько, заметно окосев.

– Не от хорошей жизни я этим занимаюсь. Тушенку вот слали – сначала нормальная шла, мясо, а теперь один жир в банки пакуют. Мы колбасу свою делаем, а тушенку выдаём в наряд заступающим, так они не берут, отказываются,- ответил Пешков.- Я костьми лягу, но все запреты обойду и держать буду.

– Что вы, Виктор Владимирович, разве кто против, ущерба ведь нет работе станции,- заверил Пешкова, что претензий к его занятиям сельским хозяйством нет Гунько.

– Одна польза. Вон, хлопец осенью на дембель собирается,- Пешков показал на своего солдата.- Прибыл два года назад – кожа да кости. Шестьдесят килограмм в нём не было. Два прослужил – имеет под девяносто, по гусеничной технике спец. Сам из-под Калуги, домой вернётся – ему же цены не будет в колхозе с его здоровьем и трудолюбием.

– Дедовщины у вас нет?- спросил Потапов.

– Где ей взяться? Я по военкоматам сам подбираю, через негласный договор с комиссарами. Мне только русских положено, согласно старой инструкции. Вот я ребят из глубинки и тяну к себе. Мне городские ни к чему, сельский парень надёжней. Кроме всего, я курсы открыл в городке. По радиоделу, мастера по ремонту телевизоров. Ну, кто в деревеньке справит?- Пешков развёл руками.- Ещё по строительству. Экономику и бухучёт шесть лет как ввёл, ах да, автодело чуть не забыл.