Бычка поправил свой пулемёт. Вздохнул, уставившись вдаль. Потом щёлкнул окурком. Бычок, подхваченный равнинным ветром, улетел далеко назад, за корму БТРа.

— И что ты думаешь, с ними стало? — спросил у меня Бычка несколько смущённо.

— Я не привык строить догадки, — ответил я нехотя.

— М-м-м… Понятно… — протянул он и снова сделал вид, что смотрит куда-то за горизонт.

Несколько минут мы ехали молча. Бычка несколько раз оборачивался ко мне так, будто хотел что-то сказать или спросить, и всё время он не решался это сделать.

— Ну ладно тебе. Говори уж. Что хотел?

— Да я… Да ничего такого… — замялся было Бычка и отвернулся.

— Ну как знаешь, — пожал я плечами.

Несколько мгновений Бычка смотрел, как бежит у колёс БТРа дорога. Потом вздохнул. Обернулся.

— Я всё думаю об этом пацане с кяриза. Ну… о том… о том, которого я…

Бычка недоговорил. Он осекся, прочистил горло, а потом полез за пачкой сигарет.

— Я уже говорил тебе, что не твоя это вина, — сказал я. — А душманская.

Бычка достал сигарету, но так и не закурил. Опустил глаза.

— Понимаю, война… Так бывает, что разные люди гибнут… Ну и, короче, от этого никуда не деться.

— Не деться, — согласился я.

— И всё ж… всё ж…

— На душе как кошки скребутся? — спросил я.

— Ну… Ну не то чтобы я из-за этого расклеился, — попытался было оправдаться Бычка. — Просто… просто неспокойно мне как-то. Но тут ты, командир, не переживай. Если будет по-делу, то я не подведу. Пулемёт буду держать крепко.

— Это уже хорошо, — сказал я, щурясь от солнца.

— И всё ж… — Он снова не закончил. И тут же перепрыгнул на другую тему: — Слыхал я, как вам туго было в том кишлаке. Уже все во взводе знают, как вы на душманов нарвались и чуть было не сгорели в сарае. Слыхал, как в мельнице вчетвером с двумя пистолетами против девятерых стояли.

Бычка поджал губы. Опустил взгляд.

— И Волков говорил, что у тебя страху ни в одном глазу. Что холодный ты всегда был, как айсберг. Что будто бы даже и не боялся вовсе.

— Бояться — это нормально, — сказал я, — главное, поддаёшься ты страху или нет.

— И как у тебя это получается? — нахмурился Бычка. — Я вот, ей-богу, когда мы с тобой в тех туннелях душманов на пулемёт заманивали, думал, у меня от дрожи поджилки порвутся.

— И всё равно ты стрелял. Нажал на спуск, когда надо было.

— Нажал. А как было не нажать? — удивился Бычка.

— Ну вот. А как мне было тогда в сарае не выбраться? А как было на мельнице с оружием в руках не защищаться? Оно всё одно и то же, Саша, — сказал я. — Только и остаётся, что страху не поддаваться. Я тогда не поддался. И ты в колодцах — тоже.

Бычка погрустнел. Нахмурился.

— Я когда пацана хлопнул, у меня от страха дыхание спёрло. Пулемёт из рук вывалился… Так было страшно…

— Раз страшно, — продолжил я, — два страшно. А потом со временем учишься на страх не обращать внимания.

— Тогда был другой страх, — возразил Бычка.

— Всё одно и то же — боишься ли ты бабайки в семь лет или вражеской гранаты в восемнадцать. У страха этого одна и та же природа. И с каждым разом он давит всё меньше и меньше.

— Тебя, видать, — Бычка ухмыльнулся, — всё детство так шугали, что сейчас ты и перед вражеской гранатой бровью не поведёшь.

На это я ему не ответил. Только пожал плечами.

— А мне иногда во сне страшно бывает, — признался Бычка. — Уже два или три дня, когда сплю, вижу того пацана. Лицо егошнее мёртвое.

— Со временем пройдёт, — сказал я.

— Не знаю… — Он вздохнул. — Сейчас мне кажется, что всю жизнь это страшное лицо вместе со мной будет… Вот… вот я и хотел спросить… А как? Как ты все эти страсти пережил и бровью не ведёшь? На тебя посмотришь — никогда не скажешь, что ты позавчера в мельнице чуть не того… Ну, ты понимаешь…

— Это как когда руку сломал, — сказал я, уставившись в белесое от солнца небо. — Только боль перетерпеть — и всё. Потом легче будет.

Бычка усмехнулся.

— Я думал грешным делом, у тебя где-нибудь фляжка спирту припрятана. Вот ты такой и спокойный… А значит… Вон оно как?

— Спирт — это неплохо, — разулыбался я. — Да только я пробовал. Не сильно помогает. Потом бросил.

Бычка аж в лице поменялся. Уставился на меня расширившимися от удивления глазами.

— Так что, — продолжил я с хитроватой улыбкой, — тут только перетерпеть.

Он нахмурился и вздохнул. Покивал.

— Ну, наверное, ничего другого и не остаётся.

— Не остаётся, — согласился я.

Бычка отвернулся.

БТРы спокойно шли по пыльной степи. Поднимали пыль, которая причудливыми, завёрнутыми хвостами клубилась за бронемашинами. Наполняла собой всё пространство вокруг, норовила пролезть в глаза, рот и за шиворот. Заставляла щуриться ещё сильнее, чем яркое и злое солнце.

— Короче… спасибо, я хотел сказать, — вполоборота повернулся ко мне Бычка. — Что в тот раз не дал мне расклеиться. Что совсем не позволил опозориться на весь взвод. Если б не ты, я бы и не знаю, че со мной было бы. Потерялся я как-то… Сам понимаешь. Не каждый раз в бою такое бывает…

Он осекся. Отвернулся.

— Да не за что, — сказал я. — На войне всякое бывает.

— И извиняй, что тогда в вертолёте к тебе цеплялся, — снова слегка обернулся Бычка. — По тебе никак не сказать, что ты такой кремень. Хотя…

Он хмыкнул.

— Хотя упирался ты в тот раз как надо.

— Принимается, — сказал я ему с улыбкой.

Бычка вздохнул. Уставился за горизонт.

— Ну и хорошо, — сказал он. — Ну и хорошо.

Где-то через сорок минут мы спустились в ущелье по пологому склону, которым равнина в этих местах заворачивала между гор и продолжалась там дном этого самого ущелья.

Шли не спеша, аккуратно, держа наготове оружие и тяжёлые пулемёты БТРов.

Внезапно командирская машина остановилась. Вслед за ней встали и все остальные.

От внезапного торможения Бычка чуть не слетел с брони, но, чертыхнувшись, успел за что-то зацепиться.

— Зараза! Че стали⁈ — выругался он.

Остальные бойцы напряглись. Я видел, как их взгляды гуляют по бугристым, острым вершинам гор, которые оказались по обе стороны от нас. Сами солдаты вцепились в своё оружие, готовые в любую минуту ответить врагу, если до этого дойдёт.

На вопрос Бычки ответил Муха.

— Всем отделениям, — начал он по рации, — вижу БТР. Ниже по ущелью, примерно в километре от нас. Как слышно? Приём.

— Вас понял, «Ветер первый», — отозвался Андро в канале связи.

— Принял, «Ветер первый», — сказал Мухе я.

— Хорошо. Максимальная готовность. Движемся дальше. Подойдём метров на триста. Всем машинам — начать движение.

Застывшие БТРы почти разом заревели двигателями. Командирская машина грузно сдвинулась с места. Её колёса валко завертелись, поднимая пыль. Наши бронетранспортёры пошли следом.

Следующие несколько минут мы ехали в полном молчании. Потом, когда мы приблизились к брошенной машине метров на триста, поступила команда остановиться.

— «Ветер два», — Муха принялся раздавать команды, — занять круговую оборону вокруг машин. Готовь пулемёты и гранатомёт на случай засады. Прикрыть остальных. Выполнять.

Я наблюдал, как Андро приказал своим спешиться. Как его бойцы, залегая за камнями и складками местности, быстро организовали кольцо вокруг наших машин.

— «Ветер три», — продолжал старлей, — стрелковой цепью вперёд. Занять господствующие высоты над бронемашиной. Контролировать подступы. Ждать дальнейших указаний.

— Есть, — ответил я. — Давай, парни, пошли.

Я, Бычка, Пчеловеев, Звягинцев и Матовой спустились с брони. Короткими перебежками, прикрывая друг друга, двинулись вперёд по каменистому, усыпанному крупными булыжниками дну ущелья.

БТР стоял несколько ниже. Тропа здесь спускалась, и машина как ни в чём не бывало застыла, прижавшись к правой стороне ущелья.

Когда мы выдвинулись метров на пятьдесят, я приказал группе разделиться: мы с Бычкой поднялись по левому склону, остальные — по правому. Там моё отделение заняло позиции в скалах и за камнями.