Но тут заводила, отложив гитару, плюхнулся рядом со мной, обдав вонью дешёвого вина, табака и прелой овчины. Поезд как раз остановился на станции, стих шум и нежданный гость плаксиво, тоненько, как маленький попрошайка, произнёс:

— Дядя, а дядя, дай двадцать копеек. Ну, дай двадцать копеек.

Я зло воззрился на парня, демонстративно засунул руку в карман, пошарил там и выложил двадцатикопеечную монету, понимая, что парень лишь прикалывается.

Пацан, не сводя с меня мутного взгляда, взял монетку, близко поднёс к блеклым глазам и поджал губы.

— Смотрите, дядя дал мне двадцать копеек, — обернулся к своим развесёлым друзьям. — Как нищим. А мы — нищие? А?

— Нет! — хором заорала вся развесёлая компания. — Мы — не нищие!

Они запрыгали на месте, начали орать. Один из компании, высокий, тощий парень в каракулевой шубе, которая была ему явно мала, судя по слишком коротким рукавам, выскочил в проход, исполнив дикий танец, попрыгал, словно орангутанг, выпятив губы и опустив руки. А девушка в приталенном сером пальто, разметав по воротнику из дорогой чернобурки длинные светлые волосы, громко хохотала.

— Или мы рабы? — вновь спросил главарь.

— Нет! Мы не рабы! Рабы не мы!

Они стали прыгать на диванчике, выкрикивая: «Мы не рабы! Мы не рабы!»

— Видишь, дядя, ты нас обидел. Мы не нищие, чтобы в нас копейками кидаться.

— Тебе рупь дать? Или трояк? — поинтересовался я, ощущая, как поднимается жар от ключиц по шее к голове, как повлажнели кончики пальцев, и кулаки непроизвольно сжались.

— Зачем мне трояк твой? Ты вон какой важный. Наверняка, богатый. Лучше отдай портфель свой. А? Дядя?

Я понял, что парень нарывается на драку, и думает, что интеллигент с портфелем в пустом вагоне метро не сможет оказать хоть какое-то сопротивление.

Не мог я объяснить этому пьяному мальцу, что у меня был длинный, длинный день. Что после школы я занимался репетиторством, потом боролся с бандюками, и зверски устал. Что раскалывается голова, зудит рана на шее, и всего, чего я хочу — поспать полчаса, пока еду на другой конец Москвы.

— Слушай, парень. У меня в портфеле учебники. Я — учитель физики. Зачем тебе это? Иди к своим друзьям, — у меня ещё теплилась надежда, что мы сможем разойтись с миром.

Но, как назло, поезд остановился между станциями, шум стих. Померк свет, в окнах проглядывали толстые черные кабели, лоснящиеся под светом круглого фонаря, торчащего прямо над форточкой, где сидели мы. Наступила гнетущая, и словно зловещая тишина. И пацан, скривившись, громко отчеканил:

— Ненавижу школу, физику и тебя, ублюдок.

Он выхватил из кармана заточку с наборной ручкой, явно изделие, созданное в тюряге. Глаза с редкими ресницами сузились, из них полыхнуло такой неприкрытой злобой, что заставило содрогнуться. Он медленно поднял руку с длинным острым лезвием на уровень моей шеи и повторил фразу уже приказным тоном:

— Мани давай. Быстро, или дырку в тебе сделаю.

Только теперь я заметил массу наколок-перстней на пальцах парня. В современное время молодёжь, да и более умудрённые жизнью люди, начали делать себе цветные наколки, что всегда вызывала у меня брезгливость. Но тогда, в 70-е, это почти всегда был признак зэка, и все рисунки чего-то да значили на их блатном, тюремном жаргоне. «Перстень» с черепом, насколько я помнил, означает, что для хозяина нет никаких преград, может сделать, что угодно, порезать, убить. На указательном правой руки — знаменитый собор, пока только с одним куполом, значит парень сидел всего раз. На безымянном — паук, сидящий на паутине — значит, мой собеседник был осуждён за грабёж.

— Да-да, — я сделал вид, что испугался, начал хлопать себя по карманам в поисках кошелька, а отморозок не сводил с меня злого взгляда, водил глазами туда-сюда.

И тут поезд дёрнулся, начал набирать ход, парень чуть отклонился назад, заточка ушла с линии моей шее. И я резко и сильно ударил парня рёбрами ладоней с двух сторон по голой и тонкой, торчащей из воротника, шее. Подонок икнул, задохнулся, начал кашлять. Вскочил. И я «уточкой» — согнутой ладонью вмазал со всей силы его по лицу, отбросив от себя.

Но видно перестарался. Хулиган отлетел на пол, рухнул ничком, раскинув руки, звук заглушил шум поезда, который набирал ход, пытаясь нагнать упущенное время. Но вибрация прошла по полу с такой силой, будто уронили шкаф.

Заточка со звоном откатилась в сторону. Схватив с пола, я выбросил ее в открытую форточку.

Встал в боевую стойку, ожидая, что парень вскочит, начнёт драться. Но отморозок лишь сумел привстать, облокотился. Голова моталась, как у куклы, из носа хлынула алая кровь, испачкав белый мех его полушубка, растеклась каплями на полу. Краем глаза зацепил остальную гоп-компанию. Они выглядели растерянными, все пьяное веселье слетело с них в один миг. Поезд уже вырвался из туннеля и, стуча колёсами на стыках рельс, летел рядом с платформой. И два оставшихся парня, подхватив своего другана под мышки, потащили его из вагона. Девушка в сером пальтишке, стала бледной как мел, челюсть отвисал. Дышала коротко, прерывисто. И в широко распахнутых глазах бился ужас, словно она увидела чудовище, маньяка. Она тащила за собой гитару.

Бесстрастный женский голос диктора объявил: «Станция Автозаводская».

И вся компашка вывалилась на платформу, со стенами, украшенными бежевым с прожилками искусственным мрамором, с колоннами, уходящими вверх, словно факелы.

Я уселся обратно на диванчик, вытащив платок, вытер руки, которые коснулись этого ублюдка и поймал себя на мысли, что понятия не имел, сколько силы таится в моём молодом теле, и я не контролирую её. Даже усталый, голодный могу так врезать, что даже убить. Только сейчас накрыла с головой мысль, в какой опасности я оказался, ноги стали ватными, пробил озноб. Я действовал машинально, отключив мозги, а сейчас, как шахматист, возвращался к удачно закончившейся партии, анализировал ее.

Редкие пассажиры обходили осторожно уже начавшую подсыхать лужу крови, и уходили от меня в самый конец, так что вокруг меня образовалось пустое пространство. Меня устраивало это. Я запахнулся в поплотнее в полушубок и прикрыл глаза. Но задремать не удалось. В глубине души держался страх, что гоп-компашка пойдёт в милицию и на следующей станции войдут менты и мне придётся объяснять, как я избил этого «несчастного» отморозка. Ведь в вагоне, кроме меня и его друганов, не было свидетелей.

Но я благополучно доехал до метро «Варшавская». Поезд въехал на станцию и женский голос объявил: «Станция Варшавская. Конечная. Поезд дальше не пойдёт. Просьба освободить вагоны». В этом мне не повезло. Этот поезд шёл только до «Варшавской», где находилось депо. Пришлось с оставшимися пассажирами выйти на платформу и ждать следующего.

Стены здесь были отделаны грязно-серой керамической плиткой с выпуклым орнаментом, массивные столбы-колонны, выглядевшие, как ноги огромного доисторического мамонта. Это все странным образом давило на меня, вызывало приступ клаустрофобии, так что я дождаться не мог, когда из тёмного зева выползет, наконец, поезд, который увезёт до конечной цели моего путешествия. И в нетерпении, покусывая губы, я стал мерить шагами платформу, как пойманный дикий зверь в тесной клетке.

Заметил, что над выходом из туннеля вместо цифрового табло висят квадратные часы с белым циферблатом и стрелками. Постоял, разглядывая этот артефакт прошлого, пожалел, что у меня нет с собой фотоаппарата. Хотя кому бы я показал снимок? Людям, для которых это обыденность? Я ведь не турист в двадцатом веке, я здесь живу. Вспомнилась байка, что «зумеры», молодёжь, рождённая в двадцать первом веке, вообще не умеет определять время по часам со стрелками. Для меня это выглядело дико, я очень любил механические часы со стрелками, особенно командирские, которые привёз отец с войны. Сейчас я носил командирские ВДВ с цифрами из фосфора. Они светились в темноте. Хотя я знал, что фосфор ядовит, но не мог отказать себе в удовольствии.