Стены были выбелены известью, но от времени и сырости покрылись жёлтыми разводами и плесенью. В углу каждой комнаты стоял железный рукомойник с жестяной кружкой на цепочке, а под окном — деревянный стол для письма рапортов. Освещение давали керосиновые лампы, развешанные вдоль стен.

На первом этаже находились караульное помещение и комната для хранения амуниции. Здесь же размещалась общая столовая с длинными некрашеными столами и скамьями, где городовые принимали пищу из общего котла. В подвале устроили склад для сабель, револьверов и прочего казённого имущества.

Двор казармы был вымощен булыжником, окружён высоким забором с единственными воротами, которые запирались на ночь. В углу двора стояла баня, которую топили по субботам, и отхожие места. Зимой в помещениях было холодно — печи топились только в самые лютые морозы из экономии дров.

Весь быт был подчинён строгому распорядку: подъём в пять утра, умывание, молитва, завтрак и развод на службу. Казарменная жизнь отличалась скудностью и суровостью, что соответствовало положению городовых как низших чинов полицейской службы.

Казармы напоминали хостел для совсем бедных людей, довелось как-то довелось в таком ночевать в Москве. Только условия тут были ещё хуже, было ощущение, что я в музее каком то. Но ничего, жить можно. Лучше чем на улице.

Когда все формальности были улажены, попрощался с Иваном до завтра и я наконец-то остался предоставленным сам себе, до этого познакомился с мужиками, публика тут была разная, и военные и рабочие, молодые городовые из крестьян. Мне выдали аванс и я купил вина и пряников, проставился новым соседям, в следствии чего меня приняли хорошо и отнеслись с уважением, как к человеку понимающему.

От обилия новых впечатлений не мог уснуть. Свеча на столе давала тусклый, дрожащий свет, бросая причудливые тени на побеленные известью стены. Разделся до исподнего — грубой холщовой рубахи и кальсон, сложил аккуратно форменную одежду на деревянную тумбочку, проверив, чтобы пуговицы на кителе были застёгнуты, а ремень портупеи не касался пола. Постель оказалась жёсткой: соломенный тюфяк шуршал при каждом движении, серое шерстяное одеяло кололо кожу, а подушка, набитая сеном, пахла прелой травой.

Лёг, натянув одеяло до подбородка — в казарме было зябко, несмотря на май. Железная кровать скрипнула под тяжестью тела. Кто-то уже храпел на соседних нарах — густо, раскатисто, словно пила скребла по доскам. Другой ворочался, кряхтел во сне, стонал. Где-то в углу кто-то тихо бормотал молитву. За окном изредка проезжали поздние экипажи, стучали копыта по булыжной мостовой, скрипели колёса телег.

Люди тут вставали очень рано, ещё до рассвета, поэтому укладывались спать с заходом солнца. Надо будет завтра пойти в церковь, наковырять воска для беруш.

Только сейчас я мог позволить себе нормально всё осмыслить. Лежа на жёстких нарах, слушая храп товарищей и потрескивание догорающей свечи, размышлял о случившемся. Шока не было — привыкаешь уже ко всему при моём образе жизни. Чтобы сохранить рассудок, нужно уметь мгновенно адаптироваться к любой обстановке. Особенно меня забавляло, как многие писатели описывали своих попаданцев: те долго не верили в происходящее, несли какую-то околесицу. Хотя, возможно, это и справедливо, если человек не адаптирован к стрессам. Стресс на то и стресс — к нему никто не адаптирован, просто нужна практика, чтобы переносить это нормально.

Ну вот я попал, что называется. Что теперь делать?

Во-первых, радоваться, что не помер. Хотя что там случилось, так и не понял. Главное, что я знал: мой перенос был как-то связан с тем непонятным кубиком. Если бы не он, дрон убил бы меня тогда. Меня словно вырвало из того мира и занесло сюда. И не в тело подростка, как все мечтают, а как был, так целиком и закинуло — только без автомата. Может, большой кусок металла был, не знаю. А пистолет, обычный «Макаров», остался при мне. Вот и задел на будущее… шутка.

Попаданцы часто начинают изобретать всё на свете: пулемёты, самолёты, ещё бог знает что. Если честно, никогда этого особо не понимал. Есть задачи более интересные и захватывающие — изобретать людей. Менять их, формировать, направлять. Это искусство тоньше любой механики.

План у меня уже в черне есть. Ресурсов на первоначальном этапе немного, но я сам по себе ресурс — просто нужно грамотно всё организовать. В принципе ничего нового, но масштабы предстоящей работы завораживают и пугают одновременно.

Помню, как в детстве постоянно все пугали: не делай этого, не делай того, не дерись, иначе будут кары небесные, тюрьма, и вообще сломаешь жизнь и сдохнешь под забором. Спустя годы понимаешь, что можно было почти всё, и за это ничего бы не было. Но это тогда, в девяностых и нулевых, когда мы были ещё свободны. Сейчас уже нет — каждый шаг видеофиксируется. А раньше этого не было. По сути, детство — это как компьютерная игра, где почти полная свобода действий.

Вот я получил вторую жизнь, вторую возможность. Понимаю, что бояться вообще нечего. Кто мне что сделает? Поймают, в тюрьму посадят? Я там был, меня этим не удивишь. Хотя тут сейчас настолько вегетарианские законы и времена, что нужно совершить что-то действительно экстраординарное, чтобы за тебя взялись по-взрослому. Каторга тоже такое себе — по воспоминаниям и записям, оттуда не мог убежать только безногий. А для политических так это вообще курорт был.

Поэтому нужно прежде всего ничего не бояться, развивать свою внутреннюю свободу, волю, решимость действовать и жить. Хочу ли я спрятаться и прожить тихо и мирно? Нет, я и там так жить не мог. А тут чувствую себя словно подростком, стоящим на краю крыши и смотрящим на город, ещё не знающим, какое будущее меня ждёт, и представляющим себя взрослым, занимающимся чем-то таким, от чего захватывает дух и хочется жить.

Умение сохранить в себе вот этого ребёнка, подростка с жаждой жизни и приключений, очень важно. Без него превращаешься в усталого старика с погасшими глазами, который не живёт, а доживает. Даже термин такой придумали — возраст дожития.

Ещё чувствую себя подозрительно хорошо, почти ничего не болит. Война здоровья не прибавляет: летит всё — зубы, колени, спина, желудок, кишки, появляется геморрой, у нас это называли «отрастить хвост». Там год за пять идёт. Видимо, это перемещение что-то изменило во мне, даже глаза другими стали. А глаза — это отражение души, так вроде говорят.

Ещё думал про это место — питерскую клоаку, Вяземскую лавру. Место стратегическое и перспективное. Вяземская… Что-то слышал про Вяземских — вроде писатель такой был, с Пушкиным связанный. Надо конкретно выяснить, кто владеет таким вертепом. С подобными вопросами, наверное, лучше к шефу обратиться, или не стоит? Впрочем, владельцы сами делами не занимаются — там всем заправляют управляющие. Вот на них и надо выходить. Но один не потяну, нужны помощники. Ладно, обдумаю всё завтра. Так постепенно, несмотря на храп соседей, заснул.

Утром при всём желании не проспишь — все встают, умываются, расходятся по своим делам. Даже хорошо, что меня сюда выдернуло из полевых условий, а не из домашнего уюта.

Пришёл на работу пораньше. Построение, развод, нарезка задач — обычная рутина. Перед выходом на участок меня вызвал начальник.

Иван Григорьевич Савельев

— Ну как, обжился?

— Да всё хорошо, Иван Григорьевич. Казармы приличные, чисто, и люди приятные.

— А чего тебя вчера в Вяземскую лавру понесло? Или не знаешь, что это за место?

— Так я новенький тут, делал обход, вот и решил заглянуть.

На это шеф только покачал головой, типа видал дураков, но таких…

— Заглянуть он решил… Повезло тебе, парень. Там люди пропадают — место гиблое совершенно. Мы только когда облавы проводим, туда заходим, да и то в оцеплении стоим обычно.

— А скажите, Иван Григорьевич, кто этим безобразием владеет?