– Дяденька, дай папироску!
Из птичьих пальцев мальчишки на сиденье рядом с Берманом упал какой-то клочок бумаги. Берман накрыл его правым локтём, левой рукой полез в карман и выбросил на мостовою пару папирос, это тоже была традиция, так средневековые короли бросали в толпу цехины, дукаты и талеры.
– Спасибо, дяденька! А я! – беспризорник спрыгнул с подножки и бросился к папиросам, на которые уже насела кучка его сотоварищей. Машина завернула за угол, и уличная идиллия осталась позади товарища Бермана.
Клочок бумажки жег Бермановский локоть. Телохранитель, как всегда, смотрел, главным образом, на тротуары, пытаясь определить людей, у которых в их “авоське” или портфеле могла быть бомба. На поворотах телохранитель был особенно внимателен. Поэтому бумажка не была замечена никем, кроме товарища Бермана. Поправляясь в сидении, товарищ Берман осторожно переложил бумажку в карман. Машина выехала за город. Берман вышел на шоссе или, вернее, просёлок, который только очень отдаленно был похож на шоссе, но который всё-таки кое-как был подсыпан для автомобильного движения, посидел на обочине дороги, выкурил ещё одну папиросу и влез в машину. На этом гигиеническое мероприятие товарища Бермана обычно и заканчивались.
Вернувшись в свой кабинет, Берман достал бумажку. На ней заглавными квадратными буквами стояло: “условие Дубина перевала будет выполнено”.
На своем лбу товарищ Берман почувствовал нечто вроде холодного пота. Это могло означать только одно: Дубин арестован, и Светлов требует его освобождения. Кто-то и где-то железной рукой сжал Бермановское Кощеево яйцо. Что делать?
Берман достал свой шприц. Сладковатый запах какого-то наркотика чуть-чуть заметно повис в воздухе. Покончив со шприцем, Берман всосал в себя сразу, по крайней мере, полпапиросы.
По-видимому, то ли Медведев, то ли кто-то из его подручных захватили этого Дубина. Как бы то ни было, протестовать против этого захвата он, Берман, не имеет никаких поводов, он сам одобрил Медведевский план массовой таёжной облавы, но это одобрение было дано до рокового разговора на перевале. Сейчас Светлов нажимает кнопку. Что им руководит? Только ли то чувство привязанности к людям, которое графологическое исследование установило, как единственный слабый пункт Светловской психологии? Или что-то иное? Если только привязанность, то Светлов, может быть, своей угрозы не выполнит, было бы нелепо предполагать, что возможность шантажирования Бермана будет растрачена по такому пустяковому поводу. А, может быть, и будет?
Здесь товарищ Берман вступил в область настолько чуждой ему психологии, что терял всю присущую ему уверенность… или самоуверенность. Товарищ Берман вспомнил холодный спокойный блеск Светловских глаз и подумал о том, что этот человек исполнит или постарается исполнить всякое своё обещание и всякую свою угрозу. Реализация данной угрозы, кроме того, была слишком страшна, чтобы рисковать ею на основании очень сомнительных выводов по поводу привязчивости, дружбы и прочего в этом роде. Угрозу надо принять, как факт, и с ней надо считаться, как с фактом. Но как?
Товарищ Берман закурил очередную папиросу. Очередная папироса как-то отвлекла его в сторону чисто теоретических соображений. Власть над смертью у него была почти безгранична. А власть над жизнью? Почти никакой. Вот он, глава почти всемогущей организации, только что прятал бумажку, как невыучивший урока школьник прячет шпаргалку. Вот стоит перед ним действительно угроза, и он не может её отвести, приказав просто-напросто отпустить этого Дубина на все четыре стороны. Ибо если он это прикажет, то Медведев каким-то, не вполне ясными для самого Бермана путями, доложит об этом приказе в Кремль. В Кремле же, кроме Гениальнейшего, сидят и ещё люди, вот вроде того же Медведева, для которых день гибели Бермана будет, может быть, и одним из лучших дней их жизни…
Во всяком случае, всё это возможно оттянуть. Светлов должен же понимать и его, Бермана, положение? Обещал же Светлов не предъявлять ему заведомо невыполнимых требований? Но как об этом дать знать Светлову? Неужели в стенах этого учреждения у Светлова есть своя агентура?
Над Неёловым, над улицей Карла Маркса и над домом № 13 уже спускалась ночь. Берман всё сидел и комбинировал. На столе раздался тонкий телефонный писк. Берман нажал ответную кнопку. В комнату вошёл секретарь:
– Разрешите доложить, товарищ Берман, – товарищ Медведев хочет вас видеть…
В комнате было уже совсем темно, и Берман приказал включить свет. Грузная фигура Медведева показалась в рамке двери. Вид у Медведева был торжествующий и смущённый. Слегка разводя в стороны руками, он сказал:
– Ну и дела, товарищ Берман…
– Я уже знаю, – ответил Берман, – вам удалось всё-таки арестовать этого Дубина.
Товарищ Медведев выругался длинно и витиевато, но только про себя, откуда этот эфиоп знает об аресте? Ему, Медведеву, только что сообщили по телефону с аэродрома. Что этот эфиоп знает ещё?
– Точно так, товарищ Берман. Это капитан Кузин с его отрядом. Действовал, так сказать, по собственной инициативе. Обошлось, правда, дороговато.
Берман не проявил никакого интереса к цене.
– Десятка два человек выбито из строя, и сам Кузин ранен пулей в живот. Сейчас их всех доставят сюда. Хотите посмотреть?
– Всё это было бы очень хорошо несколько дней тому назад. Теперь, я думаю, мы только вспугнули гнездо. Сорвали след.
– Ну, товарищ Берман, лучше всё-таки живой Дубин, чем мёртвый след. Следы, ведь, все были потеряны…
Медведев всё ещё стоял перед Бермановским столом, и Берман скупым движением руки показал ему на кресло. Медведев с грузной осторожностью уселся, почти не сводя испытующего взора с товарища Бермана.
– Замечательно запутанная история, – как бы соболезнующим тоном сказал он. – Впрочем, для вас она, может быть, яснее, чем для меня, я не был посвящён в курс дела. Какую-то нить мы всё-таки имеем…
– Очень сомнительная нить, – сказал Берман. – было дано распоряжение следить за Светловым, ещё в Москве, и не арестовывать его. Иначе он был бы уже давно арестован.
– Лучше Дубин в руках, чем Светлов в небе, – попробовал пошутить Медведев, но осёкся. – Лучше что-нибудь, чем ничего…
– Вы, товарищ Медведев, пока оставьте этого Дубина в моём личном распоряжении, я займусь им сам.
Товарищ Медведев почувствовал нечто вроде разочарования. Не то, чтобы он был садистом по природе, но после приключения в расщелине у него остался какой-то осадок, товарищ Медведев и сам не мог бы определить, какой именно. Может быть, ощущение какой то силы, очень большой силы, но силы как-то абсолютной враждебной и ему, Медведеву, и его, Медведева, учреждению, и всему тому складу жизни, в котором он, Медведев, был устроен так хорошо. Это было то же ощущение, какое возникло у него при изучении папки с делом Светлова, это сила, которая собирается отправить его, Медведева, на виселицу. Никаких симпатий к этой силе Медведев питать не мог. Но было бы очень утешительно увидеть эту силу у своих ног. И в своём распоряжении. Жаль, что это удовольствие перехватывает Берман.
На столе опять раздался тонкий телефонный писк. Опять вошёл секретарь.
– Дежурный по комендатуре с докладом.
– Пусть войдёт.
В кабинет вошел товарищ Иванов.
– Разрешите доложить: доставлен арестованный гражданин Дубин и раненый капитан Кузин, и ещё шесть раненых. Как прикажете?
Медведев искоса посмотрел на Бермана и не приказал ничего.
– Арестованного в верхнюю комендатуру, – приказал Берман. – Раненых, конечно, в госпиталь, впрочем, я сам сейчас приду…
На самолёте, куда с великим трудом пограничники взгромоздили огромную, тяжёлую массу Еремея Павловича, лежали рядом оба: и побеждённый, и победитель. Побежденный Еремей не мог пошевелить ни одним суставом. Победитель капитан Кузин от времени до времени слизывал кровь со своих пересыхавших губ и тихо стонал. Оба смотрели в одно и то же ясное небо. Самолёт, пролетая над хребтами, то проваливался в воздушные ямы, то качался, как щепка, под порывами горных ветров. При каждом провале вниз, Кузин сжимал зубы и старался не стонать. Еремей молчал, и мысли его были заняты, главным образом, заимкой: как пить дать, дорвались и туда. Может быть, Светлов всё-таки успел на выручку? А, может быть, он лежит также связанный в другом самолёте? Как Федя, как Дарьюшка? Впрочем, обо всём этом лучше не думать совсем…
