– Даст Бог, не влипну, – сказал Светлов и усмехнулся снова.
– Одному Бог даст, а у другого Бог возьмёт, не искушай Господа Бога Твоего всуе, – сказала Дуня. – Я к тому говорю, что вы подумайте, какое у вас там намерение есть, я не знаю, я только от чистого сердца…
Светлов посмотрел на Дуню и на Матвеича и сказал:
– Нужно подумать.
– А вы и не думайте, ежели так. Что тут думать? Езжайте вместе, ей-Богу, езжайте.
Светлов смотрел на Дуню, смеясь, но в глазах его никакой усмешки не было, смеялись только губы.
– Ну, что-ж, едем Авдотья Еремеевна.
– Урра, – заорал Жучкин и даже на ноги вскочил, – руку, товарищ, вот вместе мы им, сукиным сынам покажем…
– Ты уж показывал, – сказала Авдотья, – хватит. Вот, как это, ей-Богу, хорошо, что мы так с вами встретились, уж как хорошо. Вот, что судьба, значит… А у нас там, на заимке, как в раю, мы вас, Валерий Михайлович, обязательно женим, вот как перед Истинным.
– Да, может быть, я уже женат, – повторил Светлов.
– Ну, так жену вашу тоже туда доставим…
– А вот это будет трудновато, – сказал Светлов, и Авдотья снова почувствовала какое-то скрытое горе…
– А пока, – сказал Жучкин, – давайте дальше двигать, до вечера еще вёрст с двадцать сделаем… Да, вот ещё, господин Светлов. И как это из головы выскочило? Там, на полянке, вы полковника ихнего ликвидировали. Ну, а я карманы его проверил, зачем ему, без головы, всё нужно? Там и пакет какой то был… Вот он, поглядите, может, и вас касается.
Светлов внимательно просмотрел бумаги полковника Задорина, чуть усмехнулся, но ничего не сказал.
Двинулись дальше, по той же охотничьей тропе, потом свернули по ложу ещё одного ручья, к вечеру устроили привал, разложили на земле Жучкинские перины и одеяла, поужинали и легли спать. Небо было ясное и звёздное. Светлов лежал на спине и смотрел на него сквозь свешивающиеся ветви сосен. В тайге царила тишина. С неба добродушно и жуликовато подмигивали звёзды.
В дороге трудно было разговаривать. Жучкин ехал верхом впереди, разыскивая и указывая дорогу. Авдотья сидела на возу и правила конями. Светлов со своей винтовкой играл роль арьергарда. На каждом привале нужно было распрягать лошадей, привал устраивали там, где была трава, потом рубить дрова на костёр, по вечерам и утрам сгружать и потом нагружать постель и всё такое. К вечеру все уставали сильно. На одном из привалов Жучкин сказал:
– На возу ещё вёрст тридцать проедем, а там – крышка. Бросим его здесь, поедем верхами. Потом с папашой вернёмся, заберём.
– Мне свой вьюк надо взять, – ответил Светлов.
– Не выйдет. С вьюками не пройдём. Папаша ейный, тот пройдёт, он в лесу, как медведь у себя дома. А мы не пройдём. Кручи там такие, что и пешему трудно. А мужиков нас только двое, завязнем.
– Так я останусь у фуры, а вы потом за мною вернётесь.
– Ну, уж и надумали вы, Валерий Михайлович, – сказала Дуня, – что же вы тут один делать будете, с голоду помрете. Туда и назад – дней десять, а то и две недели, дожди пойдут, есть тут нечего.
– А я, Авдотья Еремеевна, рыбу ловить буду.
– Вот тоже, скажете! Рыбу ловить, а кто вам жарить будет?
– Сам и жарить буду…
Авдотья даже рассердилась: всё у вас, мужиков, понятия никакого нету, это медведю одному в тайге жить способно, а не человеку.
– Живут же охотники?
– Так они не лучше медведей, привычные, в лесу родились, в лесу и мрут, а вы – человек образованный, виданное ли дело медведем жить?
Но Светлов твёрдо стоял на своем – вьюков он оставить не может. Жучкин тоже стал колебаться: бросить поклажу в лесу, если в землю зарыть – всё к чертям пойдёт. Так оставить – всё-таки люди шатаются, сейчас станут орехи собирать, старатели бродят, найдут, ничего не останется. А проехать с вьюками невозможно никак, без папаши, конечно.
Дуня поахала, поахала и уступила. Но решили пробираться с возом пока будет малейшая возможность. Горы подступали всё круче, подобие дороги скоро исчезло совсем, русла речек превратились в заваленные каменными осыпями рытвины и ущелья, по которым даже и верхом трудно было проехать. Подъехали, наконец, к очередному кряжу, и дальше колёсного пути не было уж никакого. Оставалось выбрать место для двухнедельного ожидания товарища Светлова.
Жучкин казался растерянным, а жена его и того больше. Углами ситцевого платочка она незаметно смахивала непрошеные бабьи слезы, но не говорила ничего: судьба, значит, такая вышла. Светлов думал какую-то свою неотвязчивую думу. Последний общий лагерь разбили на берегу горной речки, разгрузили воз, сложили поклажу, накрыли всё это брезентом, под которым была устроена дыра и для товарища Светлова. Двух коней оставили с ним, на двух других Жучкин с женой сели верхами и тронулись в путь, на заимку, через горы, в тихую обитель Дуниного папаши. На прощанье Дуня даже поцеловала Светлова, залитое слёзами румяное лицо жалобно прижалось к груди научного работника, а Жучкин долго тряс руку, потом облобызался, по-пасхальному, трижды. Топот копыт и хруст валежника скоро затих в таёжной глуши, и товарищ Светлов снова остался один.
Дни тянулись медленно, но Светлов, как будто, не скучал. Удил в ручье форель, стрелял глухарей, раз застрелил оленёнка, собирал грибы, вообще, жизнь в тайге, казалось, не была для него непривычной. Но больше всего товарищ Светлов сидел и думал. Иногда что-то записывал, иногда даже что-то высчитывал. На ободранном от коры стволе сосны Светлов устроил календарь, каждый день делал топором зарубки – сколько дней прошло с отъезда Жучкиных.
Зарубки росли и росли – девять, десять, одиннадцать. На двенадцатый день Светлов стоял у ручья и не смотрел на поплавок, который течение давно сбило вниз. Вид у товарища Светлова был очень задумчивый. Рядом лежала винтовка.
Из таёжной глуши донёсся вопль, который заставил Светлова вздрогнуть: “Ого-го-го,” – так, по крайней мере, послышалось Светлову. Горное эхо затихающими ступенями повторило: “Ого-го-го”. Первая мысль была о Жучкине, вероятно, он вернулся. Но никакая человеческая глотка не могла издать такого громоподобного вопля. Снова раздалось нечто вроде “ого-го-го”, нет, это, конечно, не Жучкин и, вообще, не человек. В качестве научного работника Светлов не был подвержен суевериям, но какой-то холодок всё-таки пробежал по спине: “Тут кажется, и в леших начнёшь верить, в этой глуши”, – подумал он, свернул удочку, поднял ружьё, открыл предохранитель и осторожными шагами направился к своей стоянке, до стоянки было шагов двадцать. Стоя с винтовкой в руках, у своего бивуака, Светлов настороженно вслушивался во все голоса тайги. Дикий рык повторился снова, на этот раз ближе и ещё сильнее: “ Ого-го-го”. В таком стиле ревут тигры, терроризирующие свою будущую добычу, но тигры не орут “ого-го-го”. Светлов осторожно зашагал по направлению рёва, не желая оставаться вплотную у бивуака, но и не желая терять его из виду. Он залёг в кустах, вслушивался и всматривался. Так прошло несколько минут. Таинственный рык раздался совсем близко, и как только он заглох, раздалось другое “ого-то-го”, на этот раз несомненно человеческого происхождения. Светлов молчал. Потом из чаши леса донёсся топот копыт и хруст валежника и снова “ого-го”, в котором на этот раз Светлов опознал Жучкинский голос.
Светлов сложил два пальца в рот и издал пронзительный свист. Из чащи вынырнул Жучкин верхом на коне и с двумя ещё конями на поводу, а за ним двое каких-то мужиков, тоже с конями на поводу.
– Ну, слава Тебе, Господи, – заорал Жучкин, спрыгивая с седла. – Что же вы не откликивались? Мы уж голосили, голосили…
– Думали, что вас волки съели, – сказал мужик. Голос из его глотки шёл, как из пустой бочки, снабженной самым современным резонатором, даже Жучкина лошадь слегка в сторону отступила. Светлов тоже вздрогнул от неожиданности и посмотрел на мужика внимательнее, такой фигурки ему видывать не приходилось никогда.
На нижней стороне лица плотно устроилась небольшая курчавая борода, сверху росла такая же курчавая шерсть, мужик был без шапки. Посередине выглядывала пара весёлых медвежьих глаз. Но во всём этом не было ничего необыкновенного, необыкновенное начиналось ниже. Туловище мужика – это был, конечно, Дунин отец, больше походило на основательный дубовый бочонок, слегка сплюснутый по переднезаднему диаметру и слегка расширенный от плеча к плечу. От плеча к плечу была, как говорится, косая сажень. Сравнительно короткие ноги были похожи на два толстенных дубовых обрубка, а с боков было привешено ещё по два дубья.
