– А, вот, если бы не было образованных, так тебе и водки не было бы.

– То есть, почему это?

– А очень просто, кто-то ведь выдумал водку гнать, раньше её не было. Ной – тот вино пил. А где ты здесь вина достанешь?

– Г-м, – сказал Потапыч, – водку, это, действительно… Так я же не против всякого образования говорю…

– Вот видите, мистер Паркер, – засмеялся Валерий Михайлович. – Может быть, Еремей Павлович и прав, все наши открытия и достижения можно было бы символизировать в водке, не было бы образования, не было бы водки.

– Остаётся, по-видимому, стать снова на четвереньки? – иронически спросил мистер Паркер.

– Нет, наоборот, нужно подняться к небу…

– А я бы предложил, – сказал Еремей Павлович, – пересесть поближе к печке. Небо – это не нашего ума дело, о том отец Паисий знает. А тут, у печки и тепло, и не дует, и водка у нас есть, а там довлеет дневи злоба его 6.

6) – Соответствует русской пословице “Утро вечера мудренее”.

Компания последовала совету Еремея Павловича и пересела к печке, кроме Потапыча, который постарался устроиться так, чтобы и от печки было недалеко и от стола поближе.

– Да, – подтвердил и мистер Паркер, – довлеет дневи злоба его. Завтра нужно было бы вытащить из воды самолёт, на котором мы сюда прилетели.

– Я уже думал, – сказал Еремей Павлович. – Плёвое дело. Впряжём шестёрку коней и вытащим, как щуку. Льду на озере самые пустяки, только, как я думаю, промок он, ваш самолёт-то.

– Ну, там нечему промокать. Разве только бензин вылился, да и то неизвестно. Нужно будет пересмотреть мотор и прочее. Самолёт ещё может пригодиться.

– Есть на завтра, или на послезавтра, одна злоба дня, – сказал Валерий Михайлович, – тут около вас, верстах в пятидесяти что ли, ещё одно озеро имеется.

– Точно так, – подтвердил Еремей Павлович, – имеется. Ну, не в пятидесяти, кто его там мерил!

– Туда нужно послать человека, лучше двух. Сейчас через горы, пожалуй, уже не пройти.

– Трудновато, – подтвердил Еремей Павлович.

– Спуститься на самолёте только и можно, это у вас тут, да ещё, вот, на том озере… Как оно называется?

– Кто его знает? Мы зовём просто Дальнее озеро.

– Нужно там поставить пост. Если какой-нибудь отряд там спустится, чтобы мы знали. Впрочем, может быть, это не так и спешно. Думаю, что завтра я узнаю, а пока, довлеет дневи злоба его. Здесь очень уютно. Жаль думать о том, что всё это, может быть, придётся оставлять.

– Не может быть, а наверняка, – сказал Еремей.

– Это, как пить дать, – подтвердил Потапыч.

– Если мы сумеем взорвать центральную лабораторию, – сказал мистер Паркер, – то положение дел может очень сильно измениться.

– В масштабе всего мира – да. В здешнем масштабе – нет. Или, почти наверняка, нет. Эти места уже фактически захвачены Советами, и вопрос только в том, когда они начнут проверять и чистить все здешние посёлки. И, кроме того, с этой заимкой у них есть особенные счёты. Пока я нахожусь здесь и пока у меня есть постоянная радиосвязь с Неёловым и с другими пунктами тоже, мы, по крайней мере, можем предупредить катастрофу. Иначе в один прекрасный день вся заимка может быть уничтожена с воздуха.

– Давайте поговорим об этом завтра, – ещё раз взмолился мистер Паркер. – Сейчас в самом деле хорошо. Даже ноги как-то перестали болеть.

– А это старка, – не без гордости сказал Еремей Павлович. – Она мёртвого поднять может. – И, слегка подумав, добавил, – правда, и живого в лоск уложит…

Валерий Михайлович сидел в чём-то вроде кресла и внимательно смотрел в печку, как бы разыскивая в её огне ответы на нерешённые вопросы бытия. Мистер Паркер постарался усесться поудобнее, Потапыч бережно накрыл его толстым и мягким меховым одеялом.

– В вашем положении, господин Паркер, беречься надо. Уж я-то такие переделки знаю, кажется, что вот уже совсем выскочил, а тут, хлоп, и вовсе человек свалился!

– Какие переделки вы знаете? – спросил мистер Паркер.

– Всякие. Не стоит рассказывать. Гражданская война. Тут уж нипочем не стесняются.

– А вы, как я понял, состояли также и в коммунистической партии?

– Везде состоял. А податься, всё равно, некуда. Вам, как американскому гражданину, это всё, может быть, и вовсе непонятно.

– Немного. У нас ведь тоже была гражданская война.

– Так и у вас коммунисты были?

– Нет, у нас несколько иначе. Но всё равно. А почему же вы ушли из коммунистической партии?

– Всякое было, – неопределённо ответил Потапыч. – Дело в том, что, всё равно, податься некуда. Как ты там ни крути. Даже вот здесь, в тайге. И зверя, и птицы, и рыбы сколько душе угодно, жить бы и не помирать. А вот, даже и отсюда смываться приходится. На такой земле – и жить негде. Ну, как это понять?

– Понять, действительно, невозможно, – сказал Еремей Павлович. – Однако, что мы можем понять? Вот были мученики за веру христианскую. Тогда, вероятно, тоже думали, зря люди мучаются. А, вот, время пришло и оказалось, не зря на мучения шли…

– Ты мне, папаша, об этом не говори. И тогда суставы выворачивали, и теперь суставы выворачивают. Не знаю, как было тогда, время далёкое, тоже, может быть, всё это вовсе и не так было…Ты, вот, почитай большевиков, что они про царский режим пишут, а что получается? Я, вот и говорю, одни образованные врут в одну сторону, другие – врут в другую. А чего своими глазами не видал, так и вовсе разобраться невозможно. И у белых бывал, и у красных бывал, и в партизанщину, было, подался, и в партию поступил – всё равно некуда податься. В монастырь? Так и монастыри пожгли и разорили, да и Дунька не пустит.

– Дунька, та не пустит, это уж будьте спокойны, – подтвердил Еремей Павлович не без какой-то затаённой торжествующей мысли.

– Ну, хорошо, скажем, не пустит. А с Дунькой что? Вот, вы папаша, всё насчет внучат прохаживаетесь, я это очень хорошо понимаю. От такого бы корня, как ваш, да и мой тоже не на много послабее, какая бы сила по Руси пошла! А, вот, сидишь, это, на железной дороге и видишь, как беспризорники ездиют из Крыма на Дальний Восток, с Дальнего Востока в Крым. На осях сидят, под колёса попадают, ну, а сколько расстреляно или просто перемерло? Вот, снимешь с состава такого пацана. Лет ему, чёрт его знает сколько, щуплый, голодный, синий. Ты, спрашиваю, куда? А я, говорит, дяденька, в тёплые места да за хлебом. А хлеба то везде одинаково, нигде нету. Так вы, папаша, говорите, внучата. А? Да чтобы потом вот так на осях ездили?

– Нужно было давно на заимку ко мне двигаться, – мрачно сказал Еремей Павлович.

– Совершенно правильно, папаша, совершенно правильно, мы, вот и прибыли. А дальше, спрашивается, куда? Да с ребятами? Да ещё с грудными ребятами! А? Вы, папаша, думаете, что я-то уж совсем деревянным на этой советской службе стал?

– Ничего не думаю, – буркнул Еремей Павлович.

– Ну, не думаете, так говорите. Вот этот американский гражданин, так ему понять, конечно, трудно… Вот на станции… ну, на одной станции, сняли вот таких пацанов дюжины с две, с разных поездов. Заперли в пакгауз, а на дворе-то зима была. Смотришь утром, все перемёрзли. Так, сосульки какие-то… В лохмотьях. И, ведь, тоже, были у пацанов и мамы, и папы. А если вот теперь дальше двигаться? Нам-то с вами ничего. А ребятишек-то у вас на заимке сколько?

– Есть, – неопределённо ответил Еремей Павлович.

– Так вот, если я человек сознательный… Вы, может быть, господин Питер, и не поверите, а за революцию я очень сознательным стал…

– Что это значит, сознательным?

Потапыч приподнялся со стула, налил себе ещё стаканчик водки и опрокинул его в глотку.

– А это, товарищ американец, трудно сказать. Теперь меня на мякине не проведёшь, ничему не верю…

– А в Бога то ты всё-таки веришь? – сумрачно прервал Еремей Павлович.

– Бог – это другое дело. Только не вижу я, чтобы Он нами занимался. Вот эти самые замерзшие беспризорники, они-то чем виноваты? Так что, это, можно сказать, другая линия. Одно дело – небо, другое дело – земля. А я был и у красных, и у белых, и у зелёных.