Мнесарета — чудо-хирург, великая целительница.

Она молчала, в очередной раз потерпев поражение в вечной борьбе лекаря со смертью.

Такова судьба тех, кто посвящает себя исцелению себе подобных: с самого начала знать, что можно выиграть много битв, но в конце всегда победит великий враг.

— Скажи что-нибудь, объясни! — в отчаянии и с ноткой обвинения в голосе крикнул патриций.

Женщина перевела дух, пытаясь побороть дрожь.

— Рана была довольно поверхностной, я не ошиблась. И я хорошо ее обработала. Удар по голове тоже не был опасен.

— Так в чем же дело?

— Есть только одно объяснение. Еще раньше, когда я зашивала рану, я заметила нечто странное: подозрительную сухость по краям, необычный цвет. Я думаю, его ударили оружием, смоченным в яде.

Яд! Аврелий почувствовал, как леденеет кровь.

Неужели Элеазар дошел до такого? Гордый еврей, несгибаемый в своей честности, нанес бы удар столь коварным оружием? Он мог представить, как тот обнажает сику, чтобы хладнокровно прикончить человека, соблазнившего его невесту, но не то, как он опускает лезвие в смертоносную жидкость.

— Другого объяснения нет: так мало крови, суженные зрачки, посиневшие губы, предсмертная судорога. Поверь мне, Рубеллий умер от яда!

Флавий ошеломленно сделал несколько шагов вперед.

Он посмотрел на труп, потом на Аврелия. Он казался потрясенным. Неверящим.

Убивал ли он на самом деле собственного отца? И видел ли он нападавшего или сам нанес смертельный удар? Да, Флавия легко было представить убивающим столь подло.

Аврелий наблюдал за хулиганом: тот, казалось, был в панике.

Внезапно он начал пятиться, пока, дойдя до двери, не выскочил сломя голову на улицу.

Аврелий подошел к Мнесарете, которая так и сидела, поникнув и обхватив голову руками.

— Спасибо, — прошептал он ей. — Спасибо, что попыталась.

Подавленный, Аврелий вернулся в свой домус.

Он чувствовал себя смертельно уставшим и отчаянно бесполезным.

Сон после такого насыщенного событиями вечера не спешил приносить утешение, и уже бледный свет в квадрате неба, видневшемся из перистиля, возвещал о близком рассвете.

Но, очевидно, ночь для него еще не закончилась.

Едва он услышал первое щебетание воробьев в саду, как в тишине ему почудилось, что кто-то тихо стучит в дверь.

Он быстро поднялся с ложа, на котором лежал, не раздеваясь, и прислушался.

И снова услышал стук в дверь — настойчивый, но все же недостаточно громкий, чтобы потревожить сон Фабеллия.

Осторожно, но без страха, он пересек атрий, освещенный высоким канделябром, и приоткрыл ворота.

На пороге, закутанный в еврейскую шаль, с прямой спиной и мрачным взглядом, стоял Элеазар.

Его рука, прижатая к груди, судорожно сжимала боевую сику.

Первым порывом Аврелия при виде меча было резко отпрянуть: отравленное оружие, должно быть, еще не остыло от крови Рубеллия.

Но что-то в нем — гордость или гнев — остановило его. Наследие поколений героических воинов, что без колебаний встречали вражеские гладии, взяло верх над элементарным здравым смыслом, и римский сенатор неподвижно встретил иудея, который, с развевающейся вокруг головы шалью, казался Ангелом Смерти из его варварских мифов.

Еврей поднял сику.

Затем медленным, продуманным движением засунул ее за пояс.

Аврелий указал ему на вестибюль и, не оборачиваясь, пошел вперед в темноту, осознавая, что малейшее колебание может стоить ему жизни.

Дойдя до кабинета, он зажег две потолочные лампы и спокойно сел.

Трепетный свет озарил каменное лицо Эпикура, что с колоннады взирал на стол из черного дерева. Расписные глаза статуи на миг, казалось, вспыхнули призрачным блеском.

Без единого слова иудей снова извлек оружие и положил его на стол, пододвинув к Аврелию.

— Я прошу у тебя убежища, — сказал он без малейшей нотки мольбы в голосе.

— После того как убил любовника своей женщины? — с сарказмом парировал патриций.

— Нет, у меня нет никакого желания тебя прятать, иудей. Если бы ты использовал только это, — сказал он, указывая на изогнутый клинок, — я бы сразу все понял. Но яд недостоин настоящего мужчины, каким ты себя считаешь.

— Римлянин, выслушай меня, прежде чем судить! Я ударил его, это правда. Я выслеживал его несколько дней, чтобы убить. Он обесчестил мою невесту и разрушил мою жизнь. Я знал, что он рано или поздно придет, и наконец нашел его. Он был один. Я обнажил сику и набросился на него.

— Вонзив ее ему в тело, — заключил патриций.

— Да, я ранил его. Я хотел драться, но этот трус и пальцем не пошевелил. У него был лишь ножичек, годный для резки хлеба, и тот он тут же выронил. Я крикнул ему в лицо, что убью его, а он рухнул на колени с распростертыми руками, как баба.

— И ты хочешь, чтобы я поверил, будто ты ждал его ночь за ночью, чтобы, найдя, оставить в живых? — скептически спросил Аврелий.

— Вдалеке я увидел приближающегося человека. Я подумал: сейчас я его прикончу. Но он стоял на коленях и взывал к Дине.

— Тогда ты предпочел бросить его, еще живого, уверенный, что яд довершит дело!

— Я убиваю мечом, а не ядом!

— А я думаю, что ты все спланировал. Убежден, что ты давно знал о связи твоей невесты с Рубеллием. Ты заставил ее сделать аборт, потому что она носила во чреве нечистый плод гоя! А потом отравил этот клинок, чтобы уж наверняка!

Еврей слушал, не опуская глаз.

— И знаешь почему? — продолжал Аврелий. — Потому что Рубеллий был не просто прелюбодеем, увлекшим у тебя Дину, нет. В твоих глазах Рубеллий был Римом. Римом с его легионами, его продажными прокураторами, что морят голодом твой народ, с солдатами, что топчут священную землю Израиля, оскверняют Храм и превращают его в вертеп идолопоклонства, с властями, что распинают твоих братьев и насилуют твоих сестер.

Рука Элеазара сжалась, словно ища рукоять меча.

— Для тебя Рубеллий был этим и многим другим. Он был Калигулой, что устанавливает свою статую в Святая Святых, Тиберием, что ссылает евреев на болота Сардинии, Клавдием, что сажает на трон Иудеи царя-марионетку, в чьих жилах течет идумейская кровь.

— Думай что хочешь, римлянин! Прийти к тебе было проявлением слабости, и я об этом жалею. Радуйся, магистрат, судьба тебе благоволит. Римский гражданин убит, и перед тобой еврей, готовый отправиться на крест.

Двое мужчин смотрели друг на друга, как хищники перед броском.

— Я в твоих руках, сенатор Рима. Я отдал тебе свой меч. Он должен был служить свободе моего народа, а не смывать позор блудницы! Зови префекта Города, он меня ищет. Какая разница, что Рубеллия убил не я? Кому интересно, чтобы заплатил настоящий убийца? Казнить еврея куда удобнее!

«Фанатик, — думал Аврелий. — Они все фанатики. Они добились права совершать свои обряды, их освободили от присяги на божественность императора, мы дали им дом, работу, защиту. Чего они еще хотят?»

— Я приставил сику к его сердцу. Но он не защищался. Он звал Дину, он хотел умереть, как она.

— Весьма любезно с твоей стороны попытаться исполнить его желание! — с иронией бросил Аврелий.

— Я ненавидел его и ненавижу до сих пор. Как ненавижу и тебя, римлянин.

«Какой учтивый способ просить у меня убежища», — размышлял патриций.

— Почему же ты его не прикончил?

— Потому что я кое-что понял.

Аврелий ждал с недоверчивой усмешкой.

— Он, этот мальчишка… Он был даже не мужчиной, а просто испуганным юнцом, — с трудом продолжил Элеазар. — Он любил ее больше, чем я, — заключил он, словно избавляясь от тяжкой ноши, которую слишком долго носил в себе.

Аврелий изумился. Высокомерный, безумный, но человек! Значит, и у него в сердце было что-то, кроме мести и свободы Израиля! Он с недоумением изучал его: во взгляде гордого израильтянина не было ни просьбы о понимании, ни мольбы о жалости. Напротив.

«Я не ослышался?» — спросил себя патриций.

— Ты любил своего Бога гораздо больше, чем ее, — констатировал он.