Представшее ему душераздирающее зрелище превзошло самые мрачные опасения: иудей, стоя на коленях посреди лужи крови, раскачивался из стороны в сторону, стеная от горя и гнева, и прижимал к груди бездыханное тело единственной дочери, словно отчаянные объятия могли вернуть ей жизнь.

Аврелия охватило желание отступить, не осквернять своим нечистым присутствием трагедию друга.

Но желание помочь, смешанное с глухим протестом против безвременной гибели девушки, которую он знал с рождения, заставило его подойти ближе.

Лицо ее было бескровным, почти призрачным, а одежда от пояса до низу пропитана темной липкой жидкостью. Аврелий тотчас узнал тошнотворно-сладкий запах человеческой крови — ему слишком часто приходилось вдыхать его не только на полях сражений, но и на трибунах арены, где он по долгу службы скрепя сердце взирал на гладиаторские побоища.

Он наклонился, пытаясь поднять друга, и поскользнулся в вязкой луже.

Чтобы не упасть, ему пришлось опереться о пол рукой, унизанной перстнями. Он в смятении отдернул ее — алую, сочащуюся кровью.

Другой, еще чистой рукой, он робко коснулся в последней ласке лба девушки, чью свадьбу должен был праздновать через месяц. Лишь вчера утром он отдал приказ изящно упаковать свитки драгоценных тканей, предназначенные ей в свадебный дар.

В этот миг Мордехай на секунду отвлекся от своей Дины и заметил римлянина.

Глаза его потускнели, стали почти стеклянными, а крупная голова поникла, будто костлявая шея больше не могла ее держать.

Тем временем в дверь вошел Кастор, а за ним — лекарь, чье появление было уже мучительно бесполезно.

Аврелий позволил вошедшим подойти к окровавленному телу, а сам оттащил старика, уже не способного сопротивляться.

— Мордехай, что случилось?

Невероятная жизненная сила, которую не смогли угасить ни годы, ни жизненные невзгоды, навсегда покинула старого иудея. Случившееся превзошло все, что он мог вынести.

Как пережить смерть единственной дочери, позднего и обожаемого плода его союза с кроткой Рахилью, которую, в свою очередь, унесла вторая, тяжелая беременность через год после рождения малышки? Аврелий медленно повел его в другую комнату, держа за руку, как ребенка.

— Что случилось с Диной?

— Она умерла, — бесцветным голосом прошептал иудей.

Затем горе, смешанное с гневом, прорвалось нарастающими рыданиями.

— Помоги мне, Аврелий! Мы дружим двадцать лет, и теперь ты должен мне помочь!

— Ее убили? — спросил римлянин, и нежный образ его почти крестницы затуманился, уступая место чудовищным картинам.

Старик, казалось, кивнул, но тут же замотал головой, не решаясь объясниться.

— Говори, прошу тебя, Мордехай! — взмолился сенатор, сжимая его руки в порыве нежности, столь редком для такого сдержанного человека, как он.

— Только тебе я могу это сказать! — вздохнул иудей, склоняя голову ему на плечо. — Проклятие Божье пало на меня и на мою семью! Дина в Геенне, среди проклятых. Моя дочь, моя единственная дочь!

Римлянин положил ему руку на голову и ждал.

— Ночью она не вернулась. Дина всегда дома к закату. Знаю, сплетники говорят, я даю ей слишком много свободы. А теперь, когда она должна выйти замуж…

Он прервался, всхлипнув.

Мордехай, казалось, только в этот миг осознал, что свадьбы больше не будет. Никогда.

— Она была хорошей еврейской девушкой. Я смотрел на нее и думал о строках из Писания: «Крепость и достоинство — одежда ее, и весело смотрит она на будущее». Я видел, как она растет, становится женщиной… Вчера вечером, когда я вернулся, ее не было. Сначала я не встревожился: она была благоразумной дочерью, ты же ее знал! И я ждал. Не хотелось расспрашивать соседей — они и так слишком много болтают! Если она задержалась, думал я, значит, на то была веская причина. Но время шло, а от Дины не было вестей. Внезапно я не выдержал и побежал по всему кварталу, спрашивая, не видел ли ее кто. Ничего. Даже Элеазар не знал, где она. Знаешь, жениху и невесте не подобает слишком часто видеться до свадьбы.

— И что потом?

— Среди ночи я услышал шум. Я давно уже прислушивался и сразу заметил. Я бросился к двери, готовый устроить ей взбучку.

Аврелий слушал затаив дыхание.

— Она была бела как восковая маска. И вся в крови. Не знаю, как у нее хватило сил вернуться. Она рухнула прямо на меня. Я попытался ее поднять, и она прошептала несколько слов. Я занес ее внутрь. Не знал, что делать, и послал к тебе Шулу. Едва она ушла, я понял, что Дина умерла. Умерла, понимаешь? — повторил он, словно все еще не мог в это поверить.

— Истекла кровью, — устало заключил он. — У нее случился выкидыш.

Четвертый день до сентябрьских календ

— Когда я увидел, во что она превратилась, я сразу понял, в чем дело. Рахиль… да упокоит ее Предвечный… так же кончила, из-за сына, которого так и не смогла мне родить, сына-наследника, которого я ждал всю жизнь, чтобы он продолжил мой род и прочел Каддиш над моей могилой. Срок был уже большой, а до родов оставалось три месяца. Она весь день трудилась, святая женщина, а к вечеру у нее пошла кровь. На следующий день и она, и дитя, которое она носила, были мертвы. Это проклятие Евы: сначала Рахиль, теперь Дина!

Мордехай умолк, утирая слезы, обильно бежавшие по иссохшим щекам.

— Я не хочу, чтобы они знали, — вздохнул он, имея в виду своих единоверцев. — Не хочу, чтобы они знали о ее грехе. Шула поможет мне ее обрядить, эта несчастная выжившая из ума старуха, что приняла ее из лона матери!

— Ты сказал, перед смертью Дина произнесла несколько слов.

— Она, должно быть, уже была почти без сознания, бедная моя дочь. Она говорила по-гречески! Не думаю, что она понимала, что говорит. Сказала что-то… что-то о том, что я должен всегда хранить свои добрые качества. Я не очень понял. Она бредила, она умирала.

Аврелий удивленно на него посмотрел.

Неужели старик ослышался? Дина родилась в Риме и бегло говорила как на латыни, так и на арамейском, но он не знал, чтобы она владела греческим.

Впрочем, иудеи нередко общались с греками.

Через сгорбленное плечо старика Аврелий увидел, как Кастор безмолвным знаком подзывает его.

Он подошел, и слуга прошептал ему на ухо:

— Лекарь говорит, она сама его вызвала.

— Что? Что такое? — услышал Мордехай.

Бледный как полотно, он на миг пошатнулся.

— Что несет этот безумец? Что моя дочь не потеряла ребенка, а сделала это нарочно? — У бедняги не было сил даже возмутиться.

— Не могу поверить! — упрямо твердил он, качая большой косматой головой, пока лекарь подтверждал Аврелию его подозрения.

Патриций ошеломленно молчал.

Аборт.

Ничего из ряда вон выходящего для Рима, где ребенок принадлежал родителям даже после рождения, и где даже детоубийство не было редкостью.

Оставление новорожденных было делом обыденным: возле мусорных куч то и дело можно было видеть, как служанки и блудницы оставляют плоды своей незаконной любви или любви своих госпож.

И не только бедняки и отверженные доверяли своих новорожденных милосердию прохожих, но и состоятельные семьи, которым появление нового наследника грозило сложностями при разделе имущества, или же родители, которым попросту не хотелось растить еще одного отпрыска.

Ни призывы Августа, ни блага, обещанные многодетным матерям, — а в Риме трое детей уже считались большим семейством, — не могли побороть нежелание квиритов обзаводиться многочисленным потомством.

Аборт, особенно у незамужней, был делом обычным, само собой разумеющимся.

Все бы ничего, будь она латинянкой, но Дина была еврейкой.

Аврелий достаточно хорошо знал основы иудейской веры, чтобы понимать: продолжение рода считается долгом, знаком божественной милости, в то время как бесплодие воспринимается как позорное проклятие.

Римляне не переставали дивиться, глядя, как израильтяне растят толпы детей, не отказываясь ни от одного. Они ненавидели даже простое предохранение, потому что — что патрицию казалось нелепым — оно уничтожало саму возможность новой жизни.