— Уверяю тебя, это правда, — серьезно подтвердила Мнесарета. — В том числе и потому, что многие страдальцы поражены не настоящим физическим недугом, а тем, что мы называем болезнями души. Есть, к примеру, люди, охваченные тревогой, что чувствуют спазмы под ложечкой, или боязливые дети, страдающие от необъяснимой лихорадки, есть даже паралитики, которым ходить мешает не немощь ног, а разум. Для всех них вера — великая целительница. Они приходят в святилище, молятся, верят, и некоторым, хоть и не всем, действительно становится лучше!

— Невероятно! — все еще не веря, прокомментировал Аврелий.

— Это не чудо, сенатор, по крайней мере, не в общепринятом смысле. Верующие обращаются к богам, полные надежды, и сами совершают свое исцеление, устраняя причины, вызвавшие появление самых странных симптомов.

— Но тогда, по той же причине, тот, кто убежден, что совершил деяние, за которое боги могут наказать его болезнью и смертью, может заболеть по-настояшему!

Аврелий думал о Дине, о тысячелетней иудейской традиции, где бог спускался с небес, чтобы лично карать грешников.

— Теоретически да, — задумчиво согласилась Мнесарета. — Мне и вправду доводилось видеть случаи, когда твердое убеждение в совершенном грехе заставляло пациента наказывать себя необъяснимыми болями.

— А настоящие больные, те, что поражены эпидемиями и инфекциями?

— Для тех есть мы, лекари. В Пергаме одна из лучших школ в мире, почти такая же знаменитая, как Музей в Александрии. И именно туда я хочу однажды отправиться, в Александрию, — призналась она.

Патриций слушал ее в недоумении. Женщина в александрийском Музее! Не то чтобы это было невозможно, такие случаи бывали… но это было трудно, ужасно трудно, особенно для упрямицы, которая упорно лечит рабов и нищебродов, вместо того чтобы обхаживать влиятельных особ.

Сделать карьеру она могла бы, лишь облегчая пустячные недомогания богатых матрон, а не заправляя скромной амбулаторией в захудалом квартале.

Аврелий снисходительно улыбнулся.

Музей был лишь мечтой. Удел Мнесареты — Город, а не Восток с его женоненавистническими предрассудками.

С небольшой помощью от влиятельного лица…

«У всего есть цена, — думал сенатор, — и он ее убедит».

Когда гости разошлись, он настоял, чтобы она осталась.

Он был богат, знатен, влиятелен, да и собой недурен. Чего еще могла желать эта своенравная гречанка?

Кастор со своего наблюдательного поста между колоннами перистиля видел, как женщина ловко уклоняется от ухаживаний своего гостеприимного хозяина.

— Ты не знаешь, кому нужен умелый греческий секретарь, Парис? — мрачно осведомился он у управляющего, который остановился рядом, чтобы тоже пошпионить.

Двое старых врагов, объединенные несчастьем, с сердцами, полными дурных предчувствий, наблюдали, как посрамленный хозяин провожает Мнесарету к двери, с трудом вырвав у нее обещание новой встречи.

Одиннадцатый день до октябрьских Календ

Сенатор Стаций возвращался в Трастевере.

Записка, похожая на прощание перед побегом, угрозы Флавия, решение Рубеллия сделать обрезание. Некоторые ответы должны были найтись там, в еврейском квартале.

Кастор, снова переодетый александрийским торговцем, наводил справки, но не смог найти и следа новообращенного среди иудейских общин столицы.

А ведь примкнуть к моисеевой вере было непросто: ревностно оберегавшие свои традиции, иудеи не искали прозелитов и, прежде чем принять адепта, подвергали его суровому послушанию.

И все же никто не знал Рубеллия.

Убежденность Мнесареты в том, что настоящий лекарь вряд ли бы допустил ошибку при операции, тоже возвращала его к дому Дины.

Зачем выдумывать какую-то мифическую знахарку, если девушка жила под одной крышей со старухой, которая, какой бы ненадежной ни была, годами оставалась ее единственной подругой и советчицей? Глупо было бы искать далеко, не изучив внимательно то, что рядом. Разгадка драмы могла быть здесь, в нескольких шагах от места, где умерла Дина.

Сильнее всего подозрение, само собой, падало на кормилицу. Если бы не та фраза на греческом! Но говорила ли умирающая девушка по-гречески на самом деле? Насколько можно было доверять показаниям Мордехая, обезумевшего от горя? «Храни свои добрые качества» — или что-то в этом роде.

Бессмысленная фраза на языке, которого Дина даже не знала.

Аврелий, еще до того, как узнал о Рубеллии, даже предполагал, что девушка была любовницей какого-то выходца с Востока, если только… говорить о любви по-гречески было так модно… это могла быть фраза, которой ее научил сам Рубеллий, прозвище, а может, и пароль. Для побега.

Патриций бродил под домом Мордехая, прихватив с собой огромный кувшин медовухи, чтобы расположить к себе старую пьянчужку, и нарочно выбрал этот день, чтобы застать ее одну.

Он попробовал постучать.

Ничего. Дверь, как обычно, была заперта.

Шула никогда не выходила, говорил его друг. Весьма вероятно, что она затаилась в своей комнате, притворяясь, что ее нет дома.

Аврелий быстро оценил высоту окон и, убедившись, что его никто не видит, ловким прыжком взобрался на деревянный балкон, опоясывавший здание.

Комната кормилицы должна была находиться на этом невысоком этаже. Ставни были закрыты, но сенатор долго тряс их, уверенный, что рано или поздно добьется ответа.

Наконец ему послышался какой-то шум внутри, и в неожиданно появившейся щели на миг мелькнул заплывший, красный от вина глаз.

Аврелий поднял перед собой кувшин с медовухой, словно пропуск, и створка медленно отворилась до конца.

Сенатору пришлось немало потрудиться, чтобы удержать кувшин вне досягаемости старухи, пытаясь при этом вытянуть из нее хоть какие-то признания.

— Что ты сделала с Диной? — властно спросил он.

— Ничего, я ничего ей не делала!

— Лжешь! — крикнул Аврелий, схватив кормилицу за края одежды и слегка встряхнув ее.

Понимала ли она в этот миг, что ее воспитанница мертва?

— Я не виновата, что это не сработало! — заблеяла Шула, хныча.

Длинная дрожь пробежала по спине патриция.

— Что не сработало? — прошептал он.

— Я знаю, что нельзя! Господь сказал не поклоняться идолам! Но это был всего лишь маленький амулет! Она, наверное, сняла его, потому он и не подействовал.

— Какой амулет? — разочарованно осведомился римлянин. Возбуждение, которое он испытал мгновение назад, когда поверил, что близок к истине, бесследно улетучилось.

— Это был медальон, мешочек из оленьей кожи, а в нем два червячка, из тех, что водятся в голове у фаланги. Я купила его на свои сбережения у одной знахарки для моей Дины. Все знают, что в голове у этого мохнатого паука живут гусеницы, которые, если носить их на груди, не дают зачать. Но она, наверное, сняла его… глупышка, она в такое не верила. Я не виновата, что она забеременела!

— Значит, ты знала о ребенке, старая лгунья! — взорвался Аврелий. — И ты помогла ей избавиться от него, верно? Чем ты ее напоила? Змеиной кровью? Соком аспида?

Старуха в ужасе отбивалась.

— Или ты использовала ту длинную иглу… — Патриций содрогнулся при мысли о хрупкой Дине, доверившейся дрожащим рукам пьяницы.

— Нет, господин, нет! — простонала Шула, бросаясь на пол и пытаясь обнять его колени. — Это правда, я пыталась ей помочь. Но это было раньше, до того, как она решила оставить ребенка!

— Помочь, значит? — набросился на нее патриций. — И как же?

— Я послала ее к гадалке, которая продала мне амулет. Но не говори Мордехаю, он выгонит меня из дома! Я бедная старуха, у меня никого на свете нет. Кто меня накормит?

— Напоит, ты хотела сказать! Ну, рассказывай о знахарке, живо!

— Я знала ее мать… она предсказывала будущее. Когда бедная Рахиль умерла, я осталась единственной женщиной в доме, а для евреев нехорошо, когда вдовец остается один. В молодости я была почти красива, ты не поверишь. И звали меня Шуламит, как прекрасную Суламиту, что утешала старость нашего Мессии Давида. Я надеялась, что, живя под одной крышей, хозяин однажды… Я была уже не девочка, это правда, но и он был в годах и не мог требовать многого. Но дни шли, а я оставалась служанкой, чем-то вроде предмета мебели, к которому так привыкают, что перестают замечать. Тогда я решила что-то предпринять. Я слышала об одной колдунье, говорили, она творит чудеса. Я пошла к ней, и она попыталась мне помочь. К несчастью, звезды были ко мне неблагосклонны. Даже любовное зелье не подействовало на Мордехая. Вот так от разочарования я и начала пить. Но к гадалке я все равно ходила, привыкла, это был единственный светлый миг за всю неделю. Моя единственная отрада. Потом знахарка умерла, и ее место заняла дочь. У нее-то я и взяла амулет.