— Я этого не говорила. Но чем был бы Рим без оплодотворяющих объятий Эллады? — с иронией ответила она.

— Он был бы просто властелином мира, — тут же парировал патриций, не желая уступать.

Мнесарета рассмеялась.

— Это правда. Мы, со всеми нашими знаниями, даже свободу не сохранили и теперь стали вашими подданными, — признала она с тенью грусти. — Но ты другой, сенатор. Ты мне нравишься, потому что умеешь держать удар. Пару часов назад, когда я заставила тебя ждать, я думала, ты уйдешь в ярости, а может, и вернешься со стражей. А ты вместо этого сел в очередь среди торговок зеленью и мусорщиков.

— О, не приписывай мне смирения и терпения, Мнесарета! Предупреждаю, я ими начисто обделен! Как и любой патриций знатного римского рода.

— Тогда почему ты ждал?

— Я решил, что оно того стоит, когда увидел тебя.

— Оставь, сенатор! — прервала его гречанка. — Эти красивые фразы прибереги для жеманных матрон! Чтобы покорить меня, пары медовых словечек мало!

— Мне ведь еще нужно было получить сведения… — оправдывался Аврелий, в ярости на самого себя за то влечение, что он испытывал к этому несносному созданию.

«Полегче, — говорил он себе, — эту не купишь ни подарком, ни красивой речью. Она тверда как камень. Успокой ее, Аврелий, не дай ей усомниться в тебе…»

— Скажи, ты думаешь, Дина сама вызвала у себя аборт?

— Возможно, не совсем сама. В любом случае, она, должно быть, обратилась к неумехе. К знахарке, может быть, к одной из этих старых вонючих ведьм, что торгуют дрянью под видом чудодейственных лекарств. Или к подруге, к служанке.

Перед глазами Аврелия возник образ Шулы, старой Шулы с этой мерзкой бронзовой иглой в дрожащих от медовухи пальцах.

Он отогнал это видение. Нельзя об этом думать сейчас.

Позже он вернется в гетто и снова допросит старуху.

Но не сейчас.

А что, если гречанка солгала? Что, если это именно она провела злосчастную операцию? Разумеется, она в этом не признается.

Как пробить брешь в ее железной броне? Патриций не собирался так просто сдаваться. Нужно было копнуть глубже, увидеть ее снова.

Найдя благовидный предлог для своего тайного желания, Аврелий пошел в атаку.

— Я хочу отплатить за твое любезное гостеприимство, лекарь. Ты придешь ко мне на ужин? — спросил он с притворным безразличием.

— Ты приглашаешь меня на настоящую оргию, какие устраивают в больших патрицианских домусах, сенатор? С волнующими танцовщицами и яствами-афродизиаками?

— Я опущу музыку и танцы, если они тебе не по нраву. Что до яств-афродизиаков… боюсь, мой повар других и не знает.

— А, яйца чаек, устрицы, омары и куча чабера, полагаю! И подумать только, хватило бы и обычного сельдерея!

— Сельдерея? Правда? Кто бы мог подумать! Мне определенно нужен совет лекаря. Я готов оплатить твой визит!

— Осторожнее, сенатор. Для такого, как ты, счет может оказаться особенно высоким, — предостерегла его гречанка.

— Так ты придешь? — снова спросил Аврелий не без легкой тревоги.

— Конечно, почему бы и нет? — улыбнулась она, провожая его к двери.

На пороге Аврелий помедлил. Ему не хотелось уходить вот так, со смутным чувством, будто с ним обошлись как с дерзким школяром.

Уверенность Мнесареты ужасно его раздражала, но против воли влекла.

Повернувшись к ней, он мягко притянул ее к себе, обвил рукой ее шею и с нарочитой медлительностью поцеловал, сам не понимая, утоляет ли он желание или просто утверждает свое превосходство.

Затем он вырвался из тревожного полумрака амбулатории на залитую светом улицу.

Он вышел в переулок с легкой головой и смутным чувством эйфории. Направляясь к носилкам, он поймал себя на том, что напевает.

Дородная простолюдинка с руками, полными корзин, удивленно уставилась на него, когда он, рассеянный, прошел мимо, не заметив ее и едва не сбив с ног.

Смущенный Аврелий тотчас вновь преисполнился достоинства, приняв то самое серьезное выражение лица, которое ему так трудно было сохранять надолго даже в Сенате во время речей коллег.

Пышная плебейка, уже открывшая было рот для брани, тут же его закрыла, сраженная его суровой осанкой магистрата.

Шестнадцатый день до октябрьских Календ

— Ну как сегодня хозяин, подступиться можно? — осведомился Кастор.

— Попробуй ты, ты же у него свет в окошке. Я с ним и словом перемолвиться не могу! — ответил взбудораженный Парис.

Обстоятельства вынудили двух вольноотпущенников, между которыми никогда не было теплых чувств, заключить хрупкий союз перед лицом серьезной угрозы.

— На меня не рассчитывай, с тех пор как он познакомился с этой женщиной, меня для него больше не существует. Раньше было: Кастор то, Кастор сё. А теперь я будто прозрачным стал! — фыркнул грек.

— Знаешь, зачем он меня вчера вызывал? Хочет, чтобы я велел отремонтировать целую инсулу! К тому же выселил оттуда известного лекаря и уволил арендатора. Отныне плату будет собирать какой-то бродяга, некий Проб, а я должен буду лично заниматься всем остальным. Будто у меня других дел нет!

— И что я должен сказать, если мне пришлось обегать всех ювелиров Рима, чтобы найти того, кто согласится изготовить для него скальпели?

— Я уже вижу, как наш почтенный домус превращается в больницу для нищих! — простонал Парис.

— Эта интриганка на него пагубно влияет. Подумать только, раньше я жаловался на куртизанок, но тех-то он, по крайней мере, наутро выпроваживал!

Пока они изливали душу, подошел удрученный повар.

— Святая Артемида! Мне пришлось перевернуть полмира, чтобы меня купил один из самых утонченных ценителей вкуса в Риме, и что в итоге? Я как раз упражнялся в своих изысканнейших блюдах, когда хозяин мне приказывает: «Простую еду, Ортензий! Хватит этих сложных яств, что губят здоровье! Отныне — много сырых овощей и фруктовых салатов». Скажите на милость, зачем в этом доме нужен хороший повар?

— Можешь не объяснять, Ортензий, нам тоже пришлось давиться твоими сырыми травками за ужином! — вздохнул Кастор.

— И к тому же хозяин стал совсем мало пить. Что мне нравилось в этом доме, так это как вино лилось рекой.

— Он занялся своими поместьями в Кампании, о которых до сих пор почти не вспоминал. Теперь сует нос повсюду и хочет внести бог весть сколько изменений. Я так больше не могу! — Благочестивый управляющий был на грани слез.

Кастор обнял товарищей по несчастью и, подозрительно оглядываясь, словно боясь, что его подслушают, прошептал:

— А вы подумали… что если пагубное влияние этой женщины не ограничится одним эпизодом… что если оно станет постоянным?

Перед выпученными глазами троицы пронеслась череда ужасающих картин.

— Ты ведь не хочешь сказать… — пролепетал Парис, — хозяйка!

Кастор заглянул коллеге в самую душу и тяжело кивнул.

— Нет! Только не здесь! Не в моем домусе! — в отчаянии взвыл управляющий.

Годы обид и вражды испарились в одно мгновение, и двое обнялись, как давно потерянные братья.

— Ну, не надо так, Парис! — утешил его грек, пытаясь совладать с собственной тревогой. — Конечно, это твой дом, мы все это прекрасно знаем. Но по закону, понимаешь, он принадлежит ему. И потом, эта история длится всего с десяток дней. Наши страхи могут оказаться напрасными!

— Да ты посмотри, как хозяин изменился! И он ведь с ней даже не спал! — скулил тот.

— Представь, если она сюда переедет! Потребует проверить счета, захочет управлять прислугой.

— Никаких больше красивых рабынь, никакого вина, — запричитал Кастор.

— Вареные травки, — в отчаянии простонал Ортензий.

И три скорбных голоса слились в жалобном хоре.

— Ты не должен этого допустить, Кастор! Только ты можешь нас спасти! — решительно выпалил Парис.

Грек удрученно покачал головой.

— Сделай это ради Нефер, которую, при ее-то красоте, тут же вышвырнут вон! — убеждал его управляющий.

— Сделай это ради Ортензия, чья карьера будет загублена в самом начале!