— А ты им не пользуйся, Кастор, — с олимпийским спокойствием посоветовал Аврелий. — Да, и я тоже буду в квартале. Само собой, мы не знакомы.

— Моя репутация от этого не пострадает, — пробурчал грек себе под нос, смерив его ядовитым взглядом.

Аврелий счел за лучшее ничего не видеть и не слышать.

Он ободряюще хлопнул слугу по плечу и изобразил одну из самых непроницаемо-оптимистичных улыбок из своего богатого репертуара.

Третий день до сентябрьских Календ

Носилки сенатора, достигнув Септимиановых ворот, свернули на север, вдоль течения Тибра, оставляя позади арки большого виадука, чьи могучие колонны вышивали причудливую игру света на выжженных летним зноем лугах.

Патриций лениво наблюдал за садами и огородами, которые делали эту пригородную часть Трастевере настолько похожей на сельскую местность, что город, заполонивший горизонт справа, казался почти нереальным.

Едва миновав винные склады, он отпустил носильщиков, чтобы в одиночестве насладиться долгой прогулкой к Ватиканскому полю.

Рабы, обрадованные внезапной передышкой, исчезли в направлении Яникула в поисках гостеприимной харчевни.

Патриций неспешно шел вперед, наслаждаясь видом почти пересохшей реки, поблескивавшей среди белых камней.

На берегу все еще возвышалась вилла, некогда принадлежавшая Клодии, — величественная даже после реставраций, спустя более века с тех пор, как в ее мраморных стенах обитала неверная возлюбленная Катулла.

«Какой поэт, — иронично подумал Аврелий, — не обещал с тех пор своей женщине в обмен на любовь ту же вечную славу, какой юный веронец сумел одарить свою „Лесбию“?» Быть может, именно там, у того фонтана, пылкий юноша ждал ее с трепещущим сердцем на первом тайном свидании.

Погруженный в свои мысли, патриций не заметил, как далеко ушел.

Теперь пейзаж изменился: слева от реки болота, высохшие в засушливый сезон, придавали полям, сморщенным от высохшей грязи, какой-то призрачный вид.

Вонь кожевенных мастерских постепенно сменила болотный смрад, и дорога начала подниматься на холм.

Здесь, в одном из самых нездоровых районов столицы, жили бедные евреи, среди гончаров, кожевников, беглых рабов и скрывающихся преступников. Они уединились в этом забытом уголке Города в надежде, что смогут спокойно отправлять свои обряды, которые латиняне считали таинственными и варварскими.

Дом Мордехая был одним из самых красивых в квартале и резко выделялся на фоне лачуг.

Тут и там новостройки свидетельствовали о недавнем процветании: еврейский квартал, выросший рядом с тем, что у Аппиевой дороги, близ Капенских ворот, в последнее время заметно разросся, что потребовало новых мест для учебы и молитв.

Так, словно за одну ночь, возникли синагога Августалов, бани, талмудические иешивы, и поселение постепенно менялось в зависимости от благосостояния общины, которое, в конечном счете, зависело от настроений власть имущих.

Ведь после явного расположения Цезаря и Августа, который так восхищался Гиллелем, что приказывал глашатаям распространять его изречения, иудеи поплатились массовой высылкой за открытую враждебность Тиберия и были унижены глупыми насмешками Калигулы, всегда готового поиздеваться над их верой.

В этом же году диаспора переживала благоприятные времена благодаря дружбе, связывавшей царя Иудеи Ирода Агриппу со стариком Клавдием, впрочем, далеким от юдофильства.

Жители квартала пользовались этой нежданной и ненадежной удачей, чтобы посвятить себя тысяче дел, оставаясь верными, даже среди чужаков, своим особым, непонятным для язычников обычаям, которые отличали их от любого другого народа, подвластного империи Рима.

Но в тот день маленькая израильская община Ватиканского поля была в трауре: смерть Дины накрыла пеленой меланхолии кишащие жизнью улочки. Тело девушки было спешно погребено в близлежащем некрополе, но ее незримое присутствие все еще витало над переулками и дворами, где когда-то звучал ее звонкий смех.

Дом торговца был заперт, ставни закрыты, и Аврелий на миг замер под деревянным балконом в нерешительности.

Он уже было собрался постучать, но передумал и отправился на поиски Элеазара.

Несмотря на слова старика, он с трудом верил, что Дина могла обмануть человека, которому была предназначена с детства.

Он нашел юношу в его убогой каморке на задворках ветхого здания.

Черная как смоль борода, мрачный взгляд и ритуальная ткань, туго повязанная на волосах, придавали ему вид властный, несоразмерный его возрасту и положению.

— Ave, Лазарь! — приветствовал его патриций, назвав римским именем.

Иудей посмотрел на него недоверчиво, почти враждебно.

— Меня зовут Элеазар Бен-Иегуда, — сухо поправил тот.

— Я хотел бы задать тебе несколько вопросов о Дине, — терпеливо продолжал сенатор, не обращая внимания на враждебный тон юноши.

— Сказать нечего, — отрезал тот, не расположенный к разговору. — Я не даю объяснений, по крайней мере, не гою. У вас свой мир, у нас — свой.

Аврелий, поклявшийся себе сдерживаться, чтобы не настроить против себя этого колючего собеседника, не выдержал и резко бросил:

— Неужели ты не уважаешь человека, который хотел видеть тебя своим зятем? Я здесь ради него!

Элеазар нехотя кивнул, и они вместе вышли из поселения, чтобы поговорить вдали от любопытных ушей.

Молча шагая бок о бок, они дошли до тихого уголка в Садах Агриппины, прямо над Цирком Калигулы, который, белый под солнцем, сверху казался спящим чудовищем.

— Что ты хочешь знать? — агрессивно спросил юноша. — Ребенок был не мой. Дина блудила с гоем, с таким, как ты.

«Хорошее начало», — подумал Аврелий, стараясь сохранять спокойствие.

Обида Элеазара была так сильна, а тон его так оскорбителен, что в другой ситуации патриций, с высоты своего положения, надменно бы его осадил.

Но, понимая чувства юноши, чья гордость была так глубоко уязвлена, он снова сделал вид, что не заметил желчи, с которой были произнесены последние слова.

— Не было бы такой уж беды, если бы вы с Диной…

— Что ты думаешь, язычник? — вспылил Элеазар. — Что мы такие же, как вы, готовые спариваться с первым встречным, знакомым или нет, рабом или свободным, мужчиной или женщиной?

— Довольно! — ледяным тоном остановил его Аврелий. — Отвечай на мои вопросы и не смей осуждать мои нравы, как я никогда, слышишь, никогда не осуждал твои!

Юноша молчал, но глаза его пылали яростью.

Безоружный перед римлянином, он думал об унижениях своего народа, о несправедливости, о произволе.

Он видел еврейскую деву в объятиях римлянина.

Он думал о Дине, о годах тяжкого труда, чтобы заслужить ее в жены, о нечеловеческих усилиях, чтобы умерить свою страсть, не поддаться искушению овладеть ею прежде, чем свадебный полог соединит их как мужа и жену перед лицом Бога.

Унижение жгло его изнутри, словно раскаленное железо.

— Элеазар, — обратился к нему Аврелий, — не нужно из-за своей беды ненавидеть весь Рим! Виновен лишь один, и я ищу именно его.

Но юноша уже потерял над собой власть:

— Сколько раз ты, римлянин, соблазнял деву, покупал любовь голодной? Ты хоть раз спрашивал себя, что за чувства, какую муку испытывала в тот миг женщина, с которой ты развлекался? Скажи, сколько еврейских рабынь в твоем доме? Вы думаете, вам все дозволено. У вас нет законов: ваши боги их от вас не требуют, да и кто из вас еще верит в богов? Но у нас, у нас есть завет с Предвечным, и нет ничего важнее, чем быть его достойными!

Аврелия охватил гнев:

— Так вот что тебя на самом деле волнует! Не то, что Дина умерла в страшных муках! Если бы ее переехала повозка на обочине дороги или унесла неизлечимая хворь, ты бы рвал на себе волосы, посыпал голову пеплом и раздирал одежды, но ты бы смирился! И через некоторое время сват предложил бы тебе другую жену, другую добрую еврейскую невесту. Но Дина умерла от аборта, беременная от неизвестного, как прелюбодейка. В глубине души ты считаешь ее конец справедливым, естественным наказанием за ее грехи!