— Их много приходит. Кажется, в наши дни быть евреем вошло в моду. Но не успею я изложить и десятой доли правил, которым они должны подчиняться, как их и след простыл. И больше их никто не видит, — усмехнулся старик. — Эх, нелегко стать евреем! Знаешь, что их страшит больше всего? Обрезание. Боятся, что утратят мужскую силу! Сколько я им ни объясняю, что они от этого только выиграют! — заключил он с искренним смехом.

— Юноша, которого я ищу, — темноволосый, лет восемнадцати, волосы вьются, стрижка каре. Отзывается на имя Рубеллий, или, возможно, Рувим.

Раввин серьезно на него посмотрел, словно решая, отвечать или нет.

— Его жизнь в опасности, — решительно добавил Аврелий.

— Рувим, — повторил старик. — Да не стой ты на солнце, входи, — пригласил он, пропуская его в хижину. — Этот был не таков, как прочие. Он уже давно приходил ко мне, просил растолковать ему Тору. Он был влюблен в добрую еврейскую девушку и хотел на ней жениться.

— Он сказал тебе, что девушка уже была обручена?

— Конечно, нет! Я бы отговорил его, если бы знал. Господу неугоден тот, кто возжелает чужой женщины, — в голосе раввина прозвучало разочарование. — Вот почему он приходил так далеко, чтобы учиться!

— Не сокрушайся, это уже неважно. Девушка мертва.

— Я знаю, Рувим мне сказал.

— И он объяснил, как это случилось? — затаив дыхание, спросил Аврелий.

— Да. Ее убили.

Молодой сенатор вздрогнул.

Неужели Рубеллий и вправду был в этом убежден, или же он не осмелился рассказать благочестивому учителю об истинной кончине своей возлюбленной?

— Убили? Но как?

— Он не сказал, но знал, кто это сделал, и я боялся, что он захочет отомстить.

— Он не назвал имен? — настаивал Аврелий.

Что-то во властном тоне сенатора заставило раввина печально улыбнуться.

— Ты важный человек, верно? Но перед моим Богом все люди равны.

— Я сенатор, — с неохотой признал юноша.

Гордый римлянин, привыкший к тому, что его высокое положение открывает ему все двери, сразу понял, что для этого скромного и мудрого человека титулы и почести ничего не значат. Старик посмотрел ему в глаза, и Аврелию показалось, что тот читает его мысли.

— Почему он тебя интересует? Почему высокий магистрат приходит сюда, чтобы смиренно просить о помощи бедного еврея?

— Отец погибшей девушки — мой друг. Я не причиню вреда твоему подопечному.

— Тогда я скажу тебе кое-что.

Аврелий ловил каждое его слово.

— Когда я узнал о смерти его невесты, женщины, которую он любил, я имею в виду, я думал, что ему уже будет неинтересно становиться евреем. А он все равно попросил сделать ему обрезание.

Эта подробность развеяла последние сомнения Аврелия: он не отдаст Рубеллия ни Элеазару, ни даже Мордехаю. Напротив, он должен найти его, если еще не поздно.

— Знаешь, это было необычно и не совсем по правилам. Его обучение еще не было завершено. Я должен был ему отказать, но не смог. Талмуд суров в этом вопросе, но наш Гиллель сказал: «Люби ближнего своего, в этом истинный смысл Писания. Все остальное — толкование».

Аврелий молчал.

— Рувим сказал, что не может ждать и хочет до конца своих дней носить на теле знак принадлежности к Богу Израиля, в надежде однажды воссоединиться с Диной.

— Когда ты сделал ему обрезание?

— Вчера. Я подумал: кто я такой, чтобы запретить ему скрепить свой завет с Господом? Да, он еще плохо знает Закон, но и Авраам знал не намного больше, когда по велению Всевышнего надрезал свою плоть.

Вчера! Значит, еще есть время! Аврелий резко встал и направился к выходу, но перед тем как попрощаться, тихо спросил у учителя:

— В новой синагоге… найдется ли какая-нибудь утварь, что могла бы носить имя погибшей девушки?

— Но ты же сказал, что она была прелюбодейкой!

Римлянин не стал спорить.

— Однако и Фамарь была прелюбодейкой, и Раав — блудницей. И даже Вирсавия, мать нашего Мессии Соломона… — задумчиво пробормотал раввин.

— Прошу тебя, всего одну скамью, с маленькой надписью: «Дина, дочь Мордехая», — рискнул Аврелий.

— Она была хорошей девушкой?

— Радостью своего отца.

— Я напишу это имя крупно! — решил раввин.

— И еще одно, — продолжил патриций, извлекая из туники увесистый кошель. — Я вижу, тебе нужны материалы. Работы идут медленно. Я — гой, не верующий в богов, но здесь достаточно денег, чтобы их значительно ускорить. Ты готов принять их, или считаешь, что они нечисты? — спросил он, боясь задеть чувства иудея.

Старик улыбнулся и подмигнул.

— А кто мне скажет, что ты не ангел Господень, да святится Имя Того, кто в своей бесконечной мудрости не ведает, сколько стоит построить синагогу? Было бы нечестиво не верить в чудеса, мой дорогой безбожник! — заключил он, беря кошель мозолистой рукой и позвякивая монетами.

Его глаза сияли от радости.

— Ave atque vale, сенатор! — улыбнулся он и с новыми силами вернулся к работе.

Аврелий смотрел, как тот весело взваливает на себя тяжелую балку и тащит ее к стройке. Если ему понадобится добрый совет, он теперь будет знать, к кому обратиться.

Седьмой день до октябрьских Календ

— Что читаешь, Кастор? — спросил Аврелий у раба, погруженного в папирус.

— О, ничего, это трактат Овидия, «Средства от любви». Ты его, конечно, знаешь: он учит, как излечиться от страстей.

— Да, неплохой трактат. Но почему ты его изучаешь? Не знал, что ты влюблен! — удивленно воскликнул патриций.

— Нет, это не для личного пользования. Мой интерес чисто академический, — заверил его слуга, тут же пряча свиток.

Тем временем он мысленно повторял последние главы.

Первый рецепт: избегать праздности и бездействия.

Тут дела шли из рук вон плохо: хозяин совсем сник и часами бездельничал, созерцая потолок.

Рекомендуемые занятия: суд, меч, охота, путешествия.

Вот, нужно было его отвлечь.

Погруженный в свои мысли, Аврелий, казалось, был загипнотизирован узорами мраморного пола.

Его взгляд скользил по изящным арабескам павонацетто, задерживался на элегантных изгибах порфира, созерцал извивы серпентина. И время от времени его рука лениво тянулась к серебряному кубку, полному цервезии.

— Она уже теплая! — раздраженно воскликнул он, с нетерпением отодвигая кубок.

Кастор, снисходительный, приказал принести еще, свежайшей, из снежных погребов, а затем, чтобы не пропадать добру, залпом осушил ту, от которой отказался хозяин.

— А что, если ее и вправду убили? — вдруг спросил патриций, словно не ожидая ответа.

Верный секретарь промолчал.

Он давно знал, что в такие моменты ему следует быть лишь безмолвным слушателем: любая жемчужина мудрости, сорвавшаяся с его уст, пока хозяин размышляет, была бы встречена в штыки.

«По крайней мере, он думает о расследовании, а не об этой обезьяне», — утешил он себя, готовясь выслушивать умозаключения Аврелия.

— Рубеллий, казалось, был уверен в том, что сказал раввину. Если только он не хотел обмануть святого мужа, чтобы скрыть, как умерла Дина. Но в таком случае достаточно было бы сказать о несчастном случае. Зачем было выдумывать преступление? И потом эта фраза… «воссоединиться с ней в один не столь далекий день»… словно он опасался за собственную жизнь!

— Ему и впрямь стоит бояться, потому что если он встретит того жуткого еврея… — выпалил Кастор, не в силах больше молчать.

— Но зачем аборт? — продолжал Аврелий, будто не слыша его. — Они любили друг друга, и Рубеллий даже собирался сделать обрезание.

— Ты только представь себе лицо Мордехая, если бы дочь за месяц до свадьбы, которую планировали годами, заявила ему, что не хочет выходить за своего законного жениха, а хочет за свежеобращенного римлянина, который к тому же ее обрюхатил?

— И все же молодые люди собирались уехать, — размышлял патриций, — как иначе объяснить записку, найденную на кукле? А что, если девушка в последний момент передумала, несмотря на любовь к Рубеллию? Что, если она решила бросить страстного гоя ради надежной гавани еврейского жениха, которому была обещана с детства? Тогда сам Рубеллий мог ее убить.