— Я не хочу его знать, — спокойно ответил старик.

Затем он подошел и своей морщинистой рукой похлопал друга по плечу.

— «Мне отмщение, Я воздам», — говорит Господь Бог Саваоф. В Торе написано, что Вечный обрек Каина на скитания по миру и наложил на его чело знак, чтобы все знали о его преступлении. Но Он также повелел, чтобы тот, кто поднимет руку на братоубийцу, был наказан в семьдесят раз по семь более самого Каина. Так что не говори мне имени этого человека, ибо я не подниму на него руки.

Аврелий растерянно на него посмотрел.

— Проблематичный у вас бог, Мордехай!

— Знаю, за это мы его и любим, — с гордостью ответил тот. — Я скоро уезжаю, друг мой. Благословляю тебя за все, что ты пытался сделать, и если я не ненавижу этот город, то лишь потому, что ты — его часть. Но я не могу больше оставаться. Дина мертва, и я впервые чувствую себя чужаком в Риме. Я прожил слишком долго и не оставил потомства. Теперь я устал. Мое единственное желание — умереть в Эрец-Исраэль, на земле моих отцов.

— Мордехай, твою дочь убили! — на одном дыхании выпалил Аврелий.

Он боялся, что если промедлит еще, то не найдет в себе смелости ничего ему объяснить.

— Я и этого не хочу знать! — крикнул старик, резким жестом отстраняя его.

— Мордехай! — воскликнул патриций, хватая друга за худые руки и заставляя его посмотреть на себя. — Она умерла не от аборта, ее убили, потому что она видела то, чего не должна была видеть. Отец ребенка тоже мертв!

— Убили… И отец ребенка тоже… — Старик казался потерянным, словно давящая тяжесть горя лишала его ясности ума. — Дина была прелюбодейкой, она отдалась идолопоклоннику, — пробормотал он, словно говоря сам с собой.

— Нет. Он не был язычником, он был евреем. Обрезанным евреем!

— Это правда? — с подозрением спросил Мордехай.

— Даю тебе слово римского сенатора! — парировал Аврелий. — Они бы поженились перед раввином Остии, как только расторгли бы договор с Элеазаром. Он сам сможет тебе это подтвердить.

— Еврей! — повторил Мордехай, и в его глазах зажегся бледный огонек надежды. — Ее убили. Она не предала свой народ, не продалась язычнику, не погубила жизнь, которую даровал ей Всевышний. Она все еще была одной из нас!

Морщинистое лицо, казалось, разгладилось, и отблеск, появившийся мгновение назад в потухшем взгляде, на миг превратился во вспышку радости.

Старик, дрожа, воздел руки к небу.

— Хвала Вечному, что вывел нас из рабства египетского! — с благодарностью воскликнул он, пока Аврелий молча удалялся, закрывая за собой дверь.

Шестой день до нон октября

Оппия взвизгнула от радости, когда перед ней во всем своем великолепии предстал очаровательный восточный принц.

Грек прибыл с великой помпой, в носилках Аврелия, а впереди шли глашатаи, расчищавшие дорогу криками: «Дорогу Птолемею Кастору! Дорогу благородному Кастору!» Сводня была почти напугана этим высоким сановником, который так открыто выказывал ей свое расположение.

— Сладчайшая моя, сегодня нет праздника?

— Входи, входи, народ скоро соберется! — восторженно приветствовала его сводня.

Затем, опасливо оглядевшись, спросила:

— А твой друг, сенатор?

— Не думаю, что он придет.

— И слава богам! Он мне не слишком-то симпатичен, знаешь ли! У него такие неприятные манеры, не то что у тебя — всегда корректные и благородные! Что тут скажешь, сразу видно, когда человек получил изысканное воспитание!

— Мне посчастливилось иметь прекрасных учителей! — скромно отнекивался Кастор, мимолетно вспомнив жестокого надсмотрщика, который с кнутом в руке преподал ему азы хороших манер в переулках Александрии. — Но ты не суди Аврелия строго. Да, ему не хватает некоторых тонкостей, но он хороший человек. В любом случае, будь спокойна: сегодня вечером у него другие дела, — заверил грек, пытаясь представить себе хозяина, вооруженного универсальным ключом, который он сам ему и предоставил — память о некоторых его прежних трудовых подвигах. Как тот ждет в ночи подходящего момента, чтобы проникнуть в спальни на задворках лупанария. Именно поэтому было так важно, чтобы Оппия ни на миг не ускользнула от внимания своего царственного ухажера.

Кастор исчез, поглощенный притоном, в то время как Аврелий, скрыв лицо под капюшоном, наблюдал за сценой, съежившись на ступеньке в переулке и уронив голову на руки, словно спящий пьяница.

Прошло два часа, прежде чем патриций решился встать. Два бесконечных часа, в течение которых его ухоженные большие пальцы ног, которых могла касаться лишь Нефер, были неоднократно отдавлены спешащими клиентами, а его гордая патрицианская спина то и дело получала хлопки от весельчаков, входивших и выходивших из борделя.

Кто-то, в порыве щедрости, даже бросил ему несколько монет в складки ветхого плаща.

Наконец переулок опустел.

Сенатор поспешил к двери и, умело орудуя инструментом, предоставленным Кастором, через несколько мгновений сумел войти.

Ориентируясь в темноте в узком коридоре, он добрался до комнатки, где некогда встречались двое несчастных влюбленных.

Из зала доносились самые разные крики: оргия была в самом разгаре.

Внезапно в нескольких шагах от него раздался протяжный голос сводни:

— Почему бы не здесь, сокровище мое? Иди, скорее. Оппия вся твоя!

Аврелий с трудом сдержал смешок, представляя, как бедным Кастором овладевает эта ужасная старуха.

Но он уже слышал в коридоре вкрадчивый голос грека, умело направлявшего эту влюбленную пиявку в другую спальню.

«Придется дать ему очень щедрую награду за эту неприятную услугу», — с легким раскаянием подумал он.

Пронзительные визги Оппии, охваченной страстью, эхом отдавались на лестничной клетке. На данный момент Аврелий мог считать себя в безопасности в своем укрытии.

Ему не пришлось долго ждать. Вскоре он услышал легкий шорох в соседней спальне, и тусклый свет масляной лампы осветил отдушину между двумя комнатами.

Бесшумно, как кошка, Аврелий взобрался на каменное ложе и, выпрямившись во весь свой немалый рост, заглянул внутрь.

Щель была узкой, и поначалу он увидел лишь волну шелка цвета черного дерева.

Затем две белоснежные руки безупречных очертаний взметнулись вверх, собирая в сеточку на затылке копну темных кудрей.

Следом мягкий светлый парик, на который, очевидно, пошли волосы не одной рабыни с далекого севера, скрыл под собой великолепие иссиня-черных локонов.

Наконец, с изяществом, которому в Риме не было равных, женщина обернулась.

Чуть позже Аврелий, уже с открытым лицом, в своем скромном одеянии появился у дверей борделя.

Привратник узнал его и без труда впустил, прекрасно зная, что многие посетители предпочитают участвовать в празднествах Оппии инкогнито.

«Золотая женщина», чье лицо скрывала привычная драгоценная маска, только что закончила танцевать, и многие клиенты все еще рукоплескали.

Флавий, бывший среди самых восторженных зрителей, пытался увлечь ее за собой.

— Не сегодня, Флавий! — голос сенатора, несмотря на учтивый тон, звучал с непререкаемой твердостью. — Сегодня эта госпожа выбрала себе другого кавалера!

В глазах блондина мелькнула ярость.

Вокруг посмеивались.

Аврелий понял, что Флавий обдумывает, не взбунтоваться ли против такого оскорбления.

Но это был лишь миг.

Медленно задира отпустил женщину, которая, не колеблясь, взяла руку новоприбывшего.

Патриций с поклоном провел ее сквозь восторженную публику. Очевидно, у юнца было немного сторонников даже здесь, в самой что ни на есть родной для него среде.

Прекрасная танцовщица снова начала танцевать, но теперь все ее внимание было обращено на Аврелия.

Флавий, не сводя с них глаз, пятился, пока, дойдя до конца зала, не вышел без единого слова.

Женщина улыбалась раскованному магистрату, который, с комком в горле, созерцал ее изгибы, увлекаемые музыкой в пароксизм чувственности.