– Да, – кивнул Торн. – Я бы никогда не сделал ей предложение, если бы не видел, какой она человек. Как только я ее узнал, то сразу проникся к ней самыми лучшими чувствами. Мы смотрим на мир одинаково. Мы оба неуютно чувствуем себя в обществе, – сказал Торн, а про себя добавил: «Только способы выбрали разные для решения проблемы». И она, в отличие от него, выбрала путь куда более полезный для общества, чем он, что бы он там ни говорил о необходимости развлекать падших женщин и утешать несчастных в браке светских дам.

Торну вдруг сделалось ужасно больно от сознания того, что потерял ее, и он, спрятав в ладони лицо, простонал:

– Гвин, что мне делать?

– Скажи ей правду.

– Она знает правду, потому и решила со мной порвать. И я перед ней извинился.

– Я не эту правду имела в виду. Ей кажется, что весь мир тычет в нее пальцем и смеется над ней. До сих пор она считала, что ты на ее стороне. Что вам обоим одинаково неуютно в этом мире. И то, что ты – герцог, а она лишь дочь баронета, лишь подтверждало тот факт, что ваше единомыслие – уникально, что вас свела сама судьба. И вдруг в один миг все перевернулось, и тот, кого она считала своим единомышленником, своим другом, оказался по другую сторону баррикад, и теперь она одна против всего мира, не считая разве что ее матери – еще одной жертвы твоего жестокого розыгрыша.

– Да, видит бог, ты права, – сказал Торн, охваченный стыдом. – Я очень ее обидел. Не знаю, сможет ли она когда-нибудь меня простить.

– Тебе остается одно – доказать ей, что вы на одной стороне.

– Как это сделать?

– Прости, но здесь я ничем тебе помочь не могу. Придется тебе самому выдумывать способ. Ты сделал ей предложение. Полагаю, и в любви ей уже признался…

Гвин пристально посмотрела на брата.

– Нет? Господи, какие же вы, мужчины, глупые!

– Но она тоже не сказала мне, что любит.

– Отчего-то меня это не удивляет. Может, она просто тебе не доверяет? После всего, что узнала?

«Да, Оливия что-то подобное говорила», – припомнил Торн.

– Что, если я и сам не знаю, люблю ли ее? – сказал Торн. – Я не хочу ей лгать.

– Господи, что тут непонятного?! Конечно, ты ее любишь. Если бы ты ее не любил, страдал бы так сейчас?

– Я от всей души хотел бы верить, что любви между нами нет. После того как я девять лет прожил с уверенностью в том, что наш отец не любил нашу мать, что бы нам по этому поводу ни говорили…

– Почему ты так думал?

И только тогда Торн вспомнил, что так и не сказал Гвин о шантаже баронессы. И раз уж теперь ему было точно известно, что шантажистка блефовала, наверное, сейчас тем более не стоит об этом рассказывать, чтобы Гвин не стала относиться к леди Норли с предубеждением.

– Я услышал одну сплетню. И поверил в нее. Потом у меня появились доказательства ложности того слуха. Я лишь хотел сказать, что любовь не приносит ничего, кроме боли, и, чтобы не страдать, лучше нарастить на сердце мозоль.

– Да, братец, ты циник.

– Но когда я думаю об Оливии, цинизм куда-то исчезает. Или нет. Я не знаю.

– Ну тогда, прежде чем налаживать отношения, ты должен разобраться в себе. Женщины хотят быть любимыми. И мужчины в своем большинстве тоже.

– Она хочет моей любви, – кое-что припомнив, сказал Торн. – Она сама мне сказала, что хочет моей любви и уважения.

– Мне кажется, что, если ты просишь у меня совета в том, как ее вернуть, ты не готов ее отпустить.

Получается, он все же не умеет скрывать свои чувства. По крайней мере, перед сестрой. Но Торн, как и любой другой человек, не может быть напрочь лишен эмоций.

– Ты сам вскоре все поймешь, – сказала Гвин. – Только послушай меня: если попытаешься выколотить из себя способность любить, пускаясь во все тяжкие, знай, что сделаешь себе только хуже.

– По личному опыту знаешь? – не без иронии спросил Торн.

– Отчасти, – аккуратно ответила Гвин. – Любовь – чувство странное. Отдайся ему, и ты испытаешь нечто настолько прекрасное и неповторимое, что никогда доселе не испытывал. Но если ты станешь противиться этому чувству, тебе его не победить, пока что-то не сломается в тебе самом и ты перестанешь быть прежним. Все равно что пытаться заставить компас показывать туда, куда хочешь ты. Ничего не выйдет, пока не сломаешь компас. Но сломанный компас никому не нужен.

Нет, Торн не хотел превратить себя в сломанный компас. Он больше не хотел быть циником. И не хотел быть один.

А раз так, ему предстоит придумать, как вернуть Оливию.

Оливия устремила невидящий взгляд в окно. Она успела позлиться, после выплакаться и теперь чувствовала себя неприкаянной и бесполезной. Должно быть, таким себя видит лишний элемент в цепочке химических реакций.

Она лишилась всяческих иллюзий. Тут аналогия с химией была неуместна. Химическое вещество невозможно лишить иллюзий, потому что их у него нет.

Мама сочувственно молчала, пока Оливия плакала. Разве что гладила ее по спине, как ребенка. Но Оливия больше не чувствовала себя ребенком. Она ощущала себя женщиной, достоинство и честь которой растоптал мужчина. И промокший насквозь носовой платок был тому свидетельством.

– Тебе лучше, дорогая?

– Пожалуй.

– Ты не хочешь рассказать мне, из-за чего вы с его светлостью поссорились?

– Тебя это разозлит, – предупредила ее Оливия.

– Ну что же, – пожав плечами, сказала баронесса. – По крайней мере, я буду знать, чем помочь.

Оливии хотелось облегчить ношу страдания, но делиться тем, о чем не знали даже ближайшие родственники Торна, она не считала достойным поступком. И потому она решила представить маман несколько видоизмененную версию правды.

– Ты помнишь пьесы мистера Джанкера? Те, что нам обеим так нравятся? Так вот, мистер Джанкер – приятель Торна. Когда-то Торн рассказал мистеру Джанкеру свою версию того, что произошло между нами девять лет назад на балу у Девонширов, и тогда мистер Джанкер и придумал своих леди Держи-Хватай и мисс Замани-Обмани. Так вот, эти персонажи, над которыми мы так смеялись, с нас списаны!

– Не может быть! – воскликнула баронесса. – Мы совсем не такие!

– Он думает, что такие.

– Мистер Джанкер или герцог?

– Герцог. Думаю, что оба.

– Сомневаюсь, что герцог так о нас думает, – пристально глядя на Оливию, сказала леди Норли. – По крайней мере, теперь.

«Господи, как странно! Маман почти слово в слово повторила слова герцога».

Оливия свернула мокрый носовой платок в шар и крепко сжала его в ладони.

– Не слишком ли быстро ты сменила гнев на милость, мама? Совсем недавно ты наотрез отказывалась давать свое благословение на брак с ним.

– Признаю, вначале я не одобрила твой выбор. Но потом все поменялось. Я увидела, как он ведет себя с тобой и как на тебя смотрит.

– То есть расчетливо и презрительно?

– С нежностью и, возможно, с любовью.

– Мама, я не знаю, что ты увидела, но это не так.

– Разве сердце твое ни капли не смягчилось, когда он предложил отправить с нами двоих своих вооруженных слуг? – погладив дочь по руке, спросила леди Норли.

– Он пытался… произвести на тебя впечатление.

– Зачем? Ты ему отказала. Вновь отказала! И он был вправе сам вышвырнуть нас из своего дома. А он заботился о твоей безопасности.

Маман была права, даже если Оливии не хотелось это признавать.

– Торн сам не знает, чего хочет. Такова его переменчивая натура.

– Вчера вечером он сказал, что свадьба будет такой, какой ты хочешь, и он на все согласен, – напомнила ей баронесса и, хмыкнув, добавила: – Не могу представить, чтобы кто-то еще согласился на такое.

Когда Оливия не нашлась что сказать, баронесса спросила:

– Почему тебя так волнует факт, что герцог рассказал своему другу о том, что произошло тогда на балу, а его друг создал на основе рассказа герцога персонажей пьесы?

– Торн знал, что над нами насмехаются, и ничего не сделал, чтобы положить этому конец. Он спокойно наблюдал за тем, как его приятель помещает этих двух женщин в ситуации, когда все над ними потешаются.