— Не доню, це тоби не трэба, — усмехался Фома. — Ты ж не ногами бежать будэшь.

— Як, не ногами? А чим?

— Лететь, яко птица, доню. Потому как ежели ногами, та ще о кочки спотыкаючись — то тэбэ и пеший обгонит. Не говоря уж о конном. А ты должна вперёд всех успеть. К примеру — депешу надо передать, шо враг идёт. Или шо на твой кордон черкесы напали и шо казакам срочно пидмога нужна. Тут уж, доню, чем быстрее ты долетишь, чем швыдче метнёшься, тем скорше врага победишь. И своих казаков спасёшь. А то и станичников.

— А, спасать? Казаков? Так, батько! — оживившись, воскликнула Прасковья. — Я зараз во всём разберусь! Говорить, батько, шо щё надо, шоб успеть метнуться?

— Шо надо? Та нычого! Вот это всё, донюшко. Представила — развилки, повороты, меты — собрала на нём своё внимание — только ничого не пропуская — и вперёд. Вот эдак, на цыпочках, умом приподнялася и — полетела, — изобразил он чуть не балетную позицию. — Бежишь соби, не оглядаясь, и даже не думая, где ты. И верь, шо ты уж на месте. А колы доберешься та весть передашь, вот тогда внимание и расслабь. Дело сделано.

— А если с конём? Можно? Тако ж ще быстрийше, мабуть? — прищурилась девочка. — Получиться — на цыпочках?

— А як же ж, — усмехнулся Фома. — Шо ж за казак без коняги? Но это опосля, доню. Зараз ты коня умом не осилишь — малая щё. Силёнок не хватит двоих тащить. После, як подрастёшь, тогда научу. Полетишь на коне, як птица.

— Я попытаюсь зараз поближе метаться, батько. Там — в сарайку к корове, — загорелась идеей Прасковья. — Дорогу я знаю. Или ще — на край огорода, за морковью.

— Давай, доню, учись, — согласился Фома. — Опосля, як вернусь, покажешь мэни.

И ведь показала.

Когда Фома вернулся домой на передышку и дал добро на показ — исчезла с его глаз и тут же появилась с пучком морквы.

Молодец, девка!

Только потом жаловалась:

— Я, батько, не сразу, по трохи научилася. Два дня пыталась — всё не выходило. То у плетня застряну — дорогу забуду, то с огорода назад плетусь. Потому как — приметы перепутала и задом наперёд их запоминала. Сбивалась. А потом нычого — усё вышло. Но это ж очень близко, батько — огород, корова. А як же я смогу и далеко запомнить всё?

— Надо, доню, всё запомнить, — нахмурился батько Фома.

— Добре! Я постараюсь. Хоть цэ и тяжко, но я научусь цому — не сбиваться.

— Так и надо! Николы не сдавайся, доню! — одобрил казак.

— И я буду потом, як вы, батько, летать?

Он её расцеловал и сказал:

— Обязательно будешь! Иным казакам на такое, шо ты зробыла, и полгода мало. А ты — за недилю.

А теперь, коли уж ты такая быстрая, я буду учить тебя, как стать невидимым, — заявил он.

— Правда? Как в шапке невидимке?

— Щё лучше! Шапку ще доставать надо, а твоя голова всегда при тебе. Её береги, доню.

— Как это — голова?

— Очень просто, доню, — говорил он. — Мысль она ще лучше волшебной шапки. Перво-наперво — не смотри в очи тому, от кого ты ховаешься, хочешь спрятаться. И вовсе о нём не думай. Вторэ — представь соби, шо ты того же колера, шо и трава, дэ ты лежишь. Взгляни на сэбэ со стороны и бачь тики траву чи куст. Аль стенку, дэ стоишь. Нэ чуй соби чоловиком. Будь ветром, чи воздухом…

Он ещё долго ей втолковывал про всякие мысли, но Прасковья всё никак не могла поверить, что это работает. Как? Просто подумал — и тебя не стало? А куда ж делся?

Тогда Фома, терпеливо вздохнув, сказал ей:

— Пидемо, доню, до колодца. И я тоби покажу, як быть невидимым. Бери вёдра.

И, взяв коромысло, вышел из хаты.

Прасковья, бренча вёдрами, вприпрыжку помчалась вперёд него к колодцу. Она знала, где на дороге крутой спуск и где камушек торчит, потому бежала смело. Но вот она услышала, как навстречу скрипит что-то. Судя по звуку и размеру движущегося навстречу ей пятна, это вёз сено на ручной тележке батькин кум Ермолай. Он сегодня на кордоне дежурным, а его сын, на единственном их верховом коне, был в дозоре.

— Здоровьичка вам, дядько Ермолай, — сказала Прасковья. Вернее — мальчик Проня с привычной всем повязкой на глазах. — А мы тут с батей…

— Здорово, Пронька! Ты кажи свому батьке, шоб вин до мэнэ зайшов. Дило е, — чуть приостановившись, приказал ей Ермолай.

И заскрипел, помчав свою тележку дальше. Про то, какое у них дело, Прасковья и так знала — выпить горилки да за баталии вспомнить. А вот почему он сам ему этого не сказал?

— А, так вин вот он… — растерялась Прасковья.

Но, оглянувшись, никого сзади не увидела. То есть — не почувствовала даже своим третьим глазом. Да и никакого пятна, какие от людей бывают, позади не было. Но почему ж тогда дух от ядрёной батькиной махорки так хорошо слышен?

«А, так вон оно что! — подумала она. — Он шёл-шёл, а потом назад вернулся. Мабуть, забыл шо-то. Хотя нет — коромысло ж вин взял», растерялась Прасковья.

И вдруг она сообразила, в чём дело — он же стал невидимкой!

— Батько! — крикнула она. — Я знаю, шо вы тут! Махрой от вас наносит!

И, шагнув в нужном направлении, уткнулась носом в его бок.

— Вот ведь глазастая! — рассмеявшись и вновь откуда-то появившись пятном, будто из воздуха, сказал Фома. — Сколько разив зарекался — бросить цэ погано курево! Хотел даже на побывке не баловаться! Но в рейдах и засаде я — ни-ни, ни цыгарки! Там усим казакам смалить курево запрещено. Дым та огонёк любую засаду спалят. А щё — хруст веток под ногами и шуршание травы. Ходи как кот, доню. Он идёт — ни едины травинка не шелохнётся. И обувь подходящую обувай — без каблуков.

И что-то ещё рассказывая, направился к колодцу, Прасковья, внимательно слушая — за ним побежала.

Прасковья всё запоминала, что батько рассказывал. Много потом на практике проверяла. И вскоре научилась и этой уловке — быть невидимой и неслышимой. А чтобы проверить, что всё получилось — во двор к соседу Ермолаю пробралась, когда он там под навесом с сыном ужинал. А они её даже и не заметили. И ещё — по улицам ходила так, что ни одна собака её не почувствовала, не то, что люди. Благо — к куреву тяги она не имела и махрой от неё не наносило. А чтобы в очи никому не смотреть, так это самое лёгкое — повязка у неё всегда на глазах.

Батько Фома много ещё чему Прасковью научил.

Глаза отводить, бою без рук, приёмам всяким, и в точки нужные человеку ударять. И даже заговорам научил. Оказывается, что всех можно заговорить, даже змею. Но с человеком сложнее — он опаснее, но и с этим она справилась. А ещё — лечить уначил: кровь заговором останавливать, вывихи вправлять, раны перевязывать и лихоманку травами пользовать. Ничего во всём этом сложного не было. Главное — усердие и упорство. Когда батько бывал на побывке, то рассказывал Прасковье да показывал всякие приёмы и уменья. А вернувшись, проверял науку. Она всегда справлялась. И ещё он её языку чеченскому обучил, традиции разъяснил, про веру их бусурманскую, тоже Бога почитающую рассказал. Сказал — врага надо уважать и обычаи знать.

И Пронька стал лучшим пластуном на всю станицу. Донесение, метнувшись, доставить — в полдня, там где трое суток требуется — пластунёнок Прошка. Языка добыть в аулах аль подслушать о готовящемся набеге — Пронька. От погони иль засады отбиться — легко. Всё легко удавалось молодому пластуну Прошке. А то, ка он с десятком противников один справился, когда на кордон напали — с помощью бесконтактного боя, который Прасковья освоила в совершенстве — стало притчей во языцех. Вернулись на кордон, а там — худенький парнишка без единой царапины и — повязанные черкесы с шашками и пищалями. Ни один не успел выстрелить. За то станичный атаман Андрей медаль Прошке от войскового атамана выхлопотал да шашку именную.

И всё бы ладно. И далее казачью службу Пронька нёс бы на славу. Да его женская сущность вдруг проявила себя слишком явно. Уж очень красивой и фигуристой девкой однажды стала Прасковья. И прятать это больше не было никакой возможности.