— Всего-то уличный приставала! — фыркнула, пожав плечами, Арония. — М-да-а, попала я! Надеюсь, они будут предъявлять мне претензии по одному, — усмехнулась она. И, вспомнив одно из правил силы — «Никогда и никому не показывай, что ты слаб или нерешителен. Воспользуются и растопчут» — Арония насмешливо продолжила:

— Ну, что ж, придётся Ратобору и всем его оборотням указать их место! Буду ускоренно учиться защищаться. Нет — нападать! — поправила себя Арония. — Применяя силу, не сомневайся — действуй на опережение. Иначе опередят тебя. Всё просто!

— Мне нравится твой настрой, — кивнула чародейка. — Вот, возьми на всякий случай, — протянула она ей ремешок и плат. — С третьим противником справишься сама, если что, — улыбнулась она. — Учись там, как следует!

— О, спасибо Фаина! — растерялась Арония. — А вы как же?

— Я приготовлю новые амулеты. Заговор с которых смогу снять только я! — сердито заявила Фаина. — Ну, езжай, дорогая! Некогда мне! Да пребудет с тобой помощь высших сил и справедливость! — заключила она.

И устремилась к дому, приказав девушке просто захлопнуть калитку.

Добираясь до автовокзала, Арония то и дело с тревогой осматривалась. Внутренним взором, конечно — внешне она являла собой эталон спокойствия. И всё же, в кармане сжимала шёлковую ткань плата — хоть какая-то защита. Но никаких медведей, кошек и Ратоборов поблизости не обнаруживалось. Видно, они отправились восвояси — готовить злокозненные заговоры и преступления против Кубанского Клана.

— Здравствуй, Прасковья! — сказал отец. — Ну, вот, теперь я вижу, что ты делом занялась.

— Здравствуй, батько! — ответила девушка и подбежала к отцу, чтобы обнять его. — Мы так давно не виделись.

Но тот выставил перед собой руки в запретительном жесте и ласково сказал:

— Не пидходь, доню! Ты жива, я мертвый. А то ще останешься туточки невзначай. А тоби, там, у сэбэ, ще богато делов надо зробыть.

Девушка непонимающе остановилась и осмотрелась…

Странное место. Это что, трамвайная или автобусная остановка? Вокруг темень, только над остановочным павильоном фонарь горит.

Как это — трамвайная? Нет трамваев там, где они с батькой жили. Хаты-мазанки да кони — ездовые и для пахоты — это было. А трамваи и автобусы…

— Ой! — сказала она, вспоминая себя. — Я где? Но вы же, и правда, мой батько Фома? А я — ваша дочь Прасковья? Но я и Лара-Арония тоже, — удивилась девушка. — А кто тогда Виктор? Ведь и он тоже мой отец?

— А як же! Вот для того-то память и забирается у вмэршего человека — шоб разумом потом не сдвинулся, — усмехнулся батько Фома — усатый сивый казак невысокого роста в черкеске и мягких яловых сапогах. Его светло-голубые глаза смотрели на неё знакомым пристальным и немного насмешливым взглядом. — Буду говорить з тобою, доню, на московитской мове, а то ты вже наш язык запамятовала, мабуть. Но главное не это. Слухай сюда, донюшко! Мне дали трохи времени, шоб я напомнил тебе то, чому тебя когда-то учил. Тэбе ждуть тяжки дела. Но ты завсегда была сильною девкою, Прасковьюшка. И справлялась с тем, шо не кажному хлопцу по силам. Помнишь, Проня?

«Проня? А! Прошка! Вспомнила!»

И вдруг девушка будто оказалась в старинной казачьей хате.

И то, что это была знакомая ей хата, очень её выручало. Ведь девочка — возрастом лет десяти — уже несколько недель жила тут с тугой повязкой на глазах. И при этом ей надо было — ничего не разбив и не сдвинув с места — жить обычной жизнью и делать привычную работу по хозяйству: доить корову, цедить молоко, топить печь, готовить в русской печи еду, выпекать хлеб, мыть посуду, а также — вязать чулки, гасить и зажигать лучину и ходить к колодцу по воду. Хорошо — пол был глиняный, но и его иногда надо было смазывать начисто глиняным раствором. А для всего этого ей необходимо было обострить собственный слух, осязание, обоняние и интуицию до невероятных способностей. И даже зрение, которое у неё со временем проявилось особым образом, несмотря на повязку — лишь в виде теней и световых пятен. И, может, ей скоро даже удастся вырастить себе во лбу третий глаз, о котором так смешно говорил батько. Мол, «будэ у тэбэ третье око — будэшь бачить словно сокол». Они почему-то жили в этой хате с ним вдвоём. Нет, она знала почему. Там в станице у них есть ещё большой дом, а в нём живёт вся их семья: мамка Аксинья и ещё пятеро детей, один из которых — её брат-близнец Проня. Но батько Фома «бильше всих» любит её, доню Прасковью. Потому и взял её с собой на кордон — казачью заставу, где казаки охраняют границы от набегов черкесов. Только почему-то переодел её в пацанячью одёжу и велел на людях выдавать себя за братца Прошу. А в последнее время почти всегда — даже не на людях — зовёт её Проней, а не Прасковьей. Будто это не она, а её брат-близнец, оставшийся в станице. А Прасковье какая разница? Лишь бы батько — самый лучший пластун казачьей сотни — научил её разным пластунским техникам. Этими хитрыми приёмами она готова была заниматься с утра до вечера. И, к слову сказать, ей вся эта наука мгновенно запоминалась, а разные уловки будто сами собой получались.

Батько Фома уже научил свою доню рубке лозы. Пока она умела просто рубать её на ходу — мала она ещё на коне скакать. И крутке казачьей шашкой он тоже её научил. Эти шашки Прасковья уже умела вертеть две сразу — в обеих руках. Правда, батько сделал ей для этой науки пока деревянные шашки — они полегче для её руки. Да и безопаснее. А зря — она ведь ни разу не порезалась на рубке лозы, где ей доверяли обычную казачью шашку. Кстати, по секрету от батьки Прасковья уже научилась вертеть деревянными шашками и с завязанными глазами. И даже рубить лозу обычной шашкой. Но с рубкой лозы ей было не интересно. Ведь перед этим она сама втыкала прутья в землю и знала — где они стоят и какой высоты. Конечно, лучше б было видеть их через повязку — третьим глазом. Но этого ей ещё пока не удавалось — слишком тонка лоза. Вот крупные предметы Прасковья уже и через повязку видела — идущую корову или едущего всадника, людей, бегущего пса, дома и даже плетни.

Кстати, на бродящего по округе мальчонку — с завязанными глазами и с острой шашкой в руке — никто на кордоне не обращал внимания. Казаки знали, что это Фомы-пластуна сынок Прошка, которого он учит своему непростому ремеслу — быть невидимым и отводить глаза. Смену растит. Да здесь и ещё пара таких же мальчонок бродила — Максима-урядника и Пашки одноногого сынишки. Их старый пластун Георгий в ученики себе отобрал, когда в станице был. Учит теперь. Но эти с острыми шашками не ходили — кишка тонка. Так, понемногу — то с полупустыми ведрами от реки идут, расплескав воду по дороге, то корову Георгия вместе ищут, которая уж давно к реке убрела. Не шибко это дело у них ладилось, хотя за всякий промах Георгий пребольно стегал их по спине тонкой сырой вицей. А Проньку, говорят, Фома ни разу не стеганул — так и валялась эта вица, пока не высохла. Пронька сходу всё понимает.

Чаще Прасковья была одна. Она уж и привыкла, что батьки по несколько дней дома не бывает — то в рейде, то в засаде, а то в разведке. Таковы будни казачьих кордонов — службу царице нести.

Но на этот раз он — приехав на побывку — пробыл с ней несколько дней. И, между делом, стал учить её тому, как за короткое время преодолеть большое расстояние. «Метнуться» — как называл это батько.

— Это дуже просто, доню, — говорил он ей. — От слухай менэ! Значала тоби надо вспомянуты тот путь, якый надо преодолеть. Вспоминай на нём усё до мелочи. На особицу — развилки та повороты, переправы через речки, подъёмы чи спуски. А главное — вспоминай все отметины на пути — сёла, там, хаты на отшибе, мельницу та дерево приметное, аль пугало на чьей-то бахче.

— А дорогу надо помнить, батько? Вы не сказали про цэ. Широка она, чи узка, а можэ ще где и с каменюками, — с интересом спросила Прасковья, которая теперь только так, по заметкам, и ходила. — Я, к примеру, колы иду, завсегда примечаю. Шоб знаты — где опосля смело бежать можно, а где и ногу собьёшь или споткнёшься.