Когда фрицы прекратили артобстрел, и стали редко стрелять сериями по нескольку снарядов, я поначалу даже обрадовался, но оказалось что зря. После доклада Емели, а потом и дяди Фёдора о потерях, я пришёл в громкий ужас. Поэтому от души выматерившись на свою тупорылость, приказал, всю оставшуюся в живых пешмергу, отвести с западной опушки, на восточную. Оказалось, что за полчаса этого огневого противостояния, мы потеряли троих, из них ранило только одного. Бойцы увлекались, азартно перестреливаясь с фрицами, прямо из своих стрелковых ячеек, а корректировщики их засекали, накрывая в ответ артиллерийским или миномётным огнём. Кому-то везло, и после обстрела он оставался жив, а кому-то и нет. Так что на фланги наблюдателями пошли старые кадры, а все остальные составляли резерв, и должны были занять окопы по сигналу белой ракеты. В отместку, уже не обращая внимания на расход боеприпасов, сначала обрабатываю из пулемёта рощу и, выпустив один осколочный, переключаюсь на опушку леса справа, прореживая её короткими очередями.

Нам пока везло, основная атака опять велась по нашим основным силам, но они всё-таки отбились, и теперь фрицы навалились уже на нас, причём как пехотой, так и танками, так что весь бой я помню урывками. Сначала по танку лупят осколочно-фугасными, уже не понять из чего… Видимости почти никакой, в ушах стоит сплошной звон… Под прикрытием артогня, немецкие танки и пехота подбираются довольно близко, так что стреляю по силуэтам, уже не разбирая тип снаряда… Что я, что Витька, оглохли, башню заклинило, все прицелы разбило, моё лицо всё саднит, от отскочившей окалины, корма танка чадно дымит чёрным дымом… Последнее, что я помню, это как мы наводим орудие через ствол, и стреляем в четвёрку, дошедшую до середины реки…

Очнулся я уже в сумерках, где-то в лесу. Голова кружилась и трещала как с перепою, во рту было сухо и погано, всё тело ломило. С трудом утвердившись на пятой точке, я прислонился спиной к ближайшему дереву и приготовился, «дать дуба». Спас меня дядя Фёдор, протянув флягу с водой. После нескольких глотков, мне стало ещё хуже и выпитая вода запросилась обратно, причём тем же путём. Успеваю отвернуть морду лица в сторону, чтобы не обгадить форму, и делаю бе-е. После того как я напугал окружающую среду, мне полегчало, поэтому встаю и, умывшись в ближайшей луже, и прополоскав рот из той же фляжки, уже спокойно пью. Закончив с гигиеническими процедурами, оглядываю своё оставшееся воинство.

Да, не густо, вместе со мной — четыре танкиста, правда, без собаки.

— Что с танком? И где мы? — спрашиваю я у «Гуслика», он же Витёк.

— Танк загорелся, мы выстрелили в последний раз, а потом вылезли через люк мехвода, и ты потерял сознание, сюда мы тебя уже вместе с Федей тащили, а позже и Емеля нас нашёл.

— Фёдор, что с молодёжью?

— Все там остались. — Проглотив комок и мотнув головой куда-то в сторону, отвечает он.

— Немцы где?

— Были за речкой, сейчас не знаю.

— Танк вы прямо на переправе подбили, гусеницу он размотал, и его развернуло. А когда фрицы через люки полезли, тут я их и поджарил из пулемёта, а потом пехоту на том берегу приголубил. — Вставляет свои пять копеек Малыш. — Правда, пулемёт того, не сберёг. — Тут же сокрушается он.

Собрав воедино все отрывочные сведения, я смог восстановить картину боя почти полностью. Сначала по нам стреляли пушки, причём весь свой огонь они сосредоточили по тридцатьчетвёрке, потом, видимо заняв удобную позицию, к ним присоединился и Pz-IV, который бил уже прямой наводкой. Но так как стрелял он с расстояния превышающего полкилометра, то и нашу броню пробить не мог. Да и разрывы фугасов мешали как нам, так и немцам. Хуже стало, когда в атаку пошли немецкие «чехи», и хоть броню они нам пробить не могли, но под градом тридцатисемимиллиметровых бронебойных снарядов, нам было «весело». Мы тоже не сидели без дела, и как сказал Федя, пару танков уконтрапупили. Но скоро количество перешло в качество, и башню нам заклинили, да и прицелы расколотили, хорошо, что орудие было направлено на брод, да и вертикальная наводка ещё работала. Дядя Фёдор аккуратно отстреливал экипажи подбитых танков, а потом, так и не дождавшись сигнала, вернулось на позиции наше пехотное прикрытие, и для гансов нашлись новые цели. Зря я бойцов «пешмергой» обозвал, в буквальном переводе, — «идущие на смерть», может, не всплыви у меня в памяти это слово, кто-нибудь из них бы да выжил, хотя вряд ли. Когда после очередного попадания, Т-34 зачадил, фрицы совсем обнаглели, и их «четвёрка» поехала по броду, который днём было хорошо видно. А вот тут мы их уже и подловили, выпустив последний снаряд, а главное попав. Точку же в немецкой атаке поставил Малыш. Он выжидал до последнего, никак не проявляя себя, а потом, предварительно уничтожив экипаж подбитого танка, обрушился на скучковавшуюся на берегу пехоту, и стрелял, пока не опустошил весь короб с пулемётной лентой. Он успел нырнуть в свой окоп с первыми разрывами снарядов. Хорошо, что из танков остались одни только «чехи», и прямых попаданий в окоп не было, но бруствер они срыли капитально, и Емельян едва выбрался, из-под засыпавшей его земли. Фёдор же, увидев, что наш танк горит, поспешил на выручку, и перетащил нас с «Гусликом» в безопасное место, причём успел вовремя, так как минут через пять, немцы снова засыпали танк своими осколочными гранатами. Я видимо угорел с непривычки, а когда глотнул свежего воздуха, срубился. Витька продержался чуть дольше, но в конце концов, и его пришлось тащить. Вот дядя Фёдор и челночил, волоча сначала одного, а потом другого, по грязи, на моей плащ-палатке.

Первым делом я спросил насчёт имеющегося в наличии оружия. Оказалось не густо. Одна винтовка и автомат на четверых, правда с короткостволом и гранатами, был даже излишек. Пять пистолетов и два десятка гранат. Оказалось, что в полубреду я приказал Витьку, забрать все «лимонки» из танка, ну а Малыш притащил все «колотушки», не используемые в этом бою. Можно было конечно пошарить в оставленных окопах, и поискать там винтовки, но вот кто там сейчас, мы не знали, да и толку от этих «берданок» я не видел. Во-первых, хэзэ, как они пристреляны, а во-вторых, надвигалась ночь, и от пистолетов, да ещё в лесу, было гораздо больше пользы. Осадки в виде дождя и мокрого снега наконец-то прекратились, правда, заметно похолодало, поэтому топаем в деревушку, чтобы погреться и немного обсушиться. Полкилометра до Павловки, мы одолели минут за пять и, увидев свет в оконце одной из ближайших хат, а главное дым из печной трубы, стучимся в дом.

— Кто там? — раздаётся из-за дверей грудной женский голос.

— Тётенька, дозвольте водички напиться, а то так есть хочется, что даже переночевать негде. — Изрекаю я тоненьким голоском, известную байку.

— Входите уже сиротки, только что-то маловато вас осталось. С утра вроде больше было? — говорит, вышедшая в сени с настольной лампой хозяйка.

— Так уж получилось. — Виновато развожу я руками.

— Ну, так и не стойте на пороге заходьте в хату, только сначала ноги хорошо вытирайте, и в дверях не толпитесь, а то всю избу выстудите. — Много времени наведение марафета у нас не заняло, мы только скинули мокрые и грязные плащ-палатки, у кого они были, а сапоги у нас и так блестели, как у кота тестикулы. По следам гусениц танка мы в этот раз не пошли, а после ходьбы по мокрой, местами покрытой снегом луговине, с некошеной, но полёгшей травой, всю грязь с сапог как корова языком слизала. Да и в деревню мы вошли, пробираясь обочиной.

— Здравствуй хозяйка, ты уж не взыщи, но промокли мы, да и продрогли.

— Ну, тогда проходите ближе к огню, грейтесь, а шинельки свои можете снять, и к печи повесить, да и сапоги тоже, хоть портянки просушите. — Хозяйка открывает заслонку, и подбрасывает в зёв русской печи ещё несколько полешек. Заслонку она так и не закрывает, поэтому скинув сапоги, идём к самому шестку, и протягиваем покрасневшие руки к устью печи.