Как бы не хотелось, но придётся делить своё царство на две части. Придётся показать, что эти охреневшие твари ничего без меня не стоят. Что они, кроме царской воли сами ничего не могут сделать.

Кроме меня, тут никто не в силах разобраться. Кроме меня…

И поставлю я над царскими землями своих людей, которые кроме царского слова ничего слушать не будут. Владимир Васильевич мне в этом поможет. И будут они называться кромешники!

Кромешники? Как будто кромешного ада посланники. Нет, надо бы как-нибудь по-другому назвать. Чтобы и звучно было, и одновременно вызывало уважение. Может, Российская гвардия?

Да ну, долго как-то это выговаривать. Я почесал голову. Было раньше такое хорошее слово, означающее «кроме» — опричь!

Если назвать своих воинов, то получится — опричники! А что? Звучит! Будет у меня своя армия, которая за царя будет стоять горой, а этих тварей боярских прижмут к ногтю. Я покажу им, что слишком уж много они о себе думают, а на деле ничего не стоят!

— Сколько ещё смертей будет? — раздался женский голос за спиной. — И сколько ещё детишки своих матушек схоронят…

Я повернулся. На меня уставилось из тени лицо домовички. Может и Владимир рядом? Но нет, старшего брата нигде не видно.

— Чего тебе? — буркнул я в ответ. — Оставь меня старуха, я в печали.

— Да? Тогда тебе легче будет с жизнью расстаться, Иванушка, — почти ласково произнесла домовичка и растаяла в воздухе.

Только фиолетовый дымок остался…

Похороны царицы я велел организовать как можно более торжественными. Чтобы люди могли вволю погрустить о смерти Елены Васильевны. Пусть до конца её и не воспринимали, как свою, а больше косились, как на литовскую подданную, но она тоже успела сделать немало за своё недолгое правление.

Да что там говорить, если ради неё даже мой суровый отец пошёл на офигительные меры: он побрился по-европейски! Да-да! Несмотря на значительную разницу в возрасте, князь влюбился. Он сбрил бороду, переоделся в европейское платье и даже переобулся в красные сафьяновые сапоги с загнутыми вверх носками. И что не говори, но она была в своё время изумительно красива, умна, весела нравом и прекрасно образованна. Кроме русского и литовского она знала немецкий и польский языки, владела латынью.

Но вот выступила против боярских родов, дворян и… И проиграла. Нет, отчасти она одержала победу — ввела единую валюту на Руси, дала по шапке тем, кто ставил родовых наместников в губерниях, а вместо них поставила избираемых старост, которые подчинялись Боярской думе. Может быть, за это и отомстили ей бояре, отравив и спрятав концы в воду.

Похороны царицы я велел организовать как можно более торжественными — пусть народ простится с ней по-царски, пусть запомнит её не только как литовку на московском престоле, но и как правительницу, которая хоть на миг, да распахнула перед Русью окно в иной мир.

Гроб с её телом для прощания поставили в Архангельском соборе, рядом с моими предками. Пусть бояре скрипят зубами, но Елена Васильевна — царица, и место её здесь, среди Рюриковичей. Народ повалил толпами — кто из любопытства, кто из истинной скорби. Особенно много пришло женщин: они шёпотом вспоминали, как при ней в моду вошли лёгкие заморские ткани, как сама иногда выходила к горожанкам, не пряча лицо под покрывалом.

Бояре, разумеется, стояли с каменными лицами. Те самые, что ещё вчера шептались в углах, будто «литовка» погубит Русь своими новшествами. А сегодня уже прикидывали, как бы поскорее вытравить память о её реформах. Особенно Шуйские — те и вовсе еле скрывали злорадство.

Но я-то знал: назад дороги нет. Елена Васильевна успела посеять зёрна, которые уже давали ростки. Те самые старосты, что теперь выбирались в городах, уже не давали боярам бесконтрольно грабить волости. А серебряные монеты с её профилем — пусть и переплавленные вскоре после смерти — всё равно ходили по рукам, напоминая: единая валюта — это удобно.

Отпевание вёл митрополит, но без особого рвения — церковь её тоже не жаловала. Уложить для спокойного сна решили в Вознесенском девичьем монастыре Московского кремля.

Когда тело уложили в усыпальницу, я приказал ударить в колокола по всему Кремлю. Резко ударить, зло! Пусть слышат даже в дальних слободах: кончилась одна эпоха и наступает другая. И пусть никто не сомневается — я не забуду, кому моя мачеха обязана такой ранней могилой. Рано или поздно концы всё равно всплывут. А уж тогда…

Но это будет потом. А сегодня — скорбь, притворная и настоящая. Такая, чтобы душу вынула из тела, прополоскала в чистой воде эмоций, а после вернула обратно, очищенную и осветлённую.

— Она была для тебя хорошей мачехой? — спросила меня Марфа, когда я украдкой вытер глаз при погребении.

— Нормальной, — ответил я. — Никогда особо друг друга не жаловали, но… Она была нормальной. Обычной женщиной, которой не повезло родиться царицей…

— Значит, мне тоже не повезло? — вскинула бровь Марфа.

— Время покажет, — уклончиво ответил я.

Я не стал говорить о трёх людях, которых в своё время предал суду за попытку отравления еды Марфы. Повар, подавальщик и ещё один человек из бедного рода Мышкиных, который взял всю вину на себя. Если бы не почуял вовремя запах яда, то потерял бы свою жену через две недели после той своеобразной рязанской свадьбы.

Вечером того же дня я собрал верных людей в зале дворца и выложил им то, о чём думал в ночь смерти мачехи. Для этого собрания вызвал Годунова, Токмака, Серебряного, Скуратова, Воронцова, Черкасского, Вяземского, также прибыли князья Ростовские, Пронские, Трубецкие, Хованские, позвал воевод из числа честных и незапятнанных.

Выложил всё про опричнину, про то, что пришла пора дать боярам по зубам, показать, что если они владеют землями на дальних рубежах, то это вовсе не означает, что им можно чувствовать себя царями. Что есть власть одна и она распространяется на всех и каждого!

Зал замер. Свечи трепетали, отбрасывая длинные тени на стены, и казалось, будто сами предки наши смотрят на нас из мрака, ожидая, что скажет царь. Почему свечи? Потому что пришлось предпринять меры безопасности и полностью обесточить зал для собрания. Чтобы ни одна тварь подслушать не могла. Также пришлось разориться на создание Круга Безмолвия, окружив зал непроницаемым для звука коконом.

Я обвёл взглядом собравшихся — в глазах одних читалась готовность, в других — осторожность, а у иных и вовсе промелькнул страх. Но это было хорошо. Страх подталкивает человека к более осознанным поступкам.

— Бояре думают, что Русь — это их вотчина, — начал я, медленно прохаживаясь перед ними. — Что можно сажать наместников, грабить казну, судить и миловать по своему хотению. Что царь — лишь пустой звук, что он печать в их руках. Но времена эти кончились.

Голос мой гремел, как набат, и я видел, как некоторые невольно выпрямлялись, будто почувствовали запах крови.

— Опричнина — вот мой ответ.

— Государь, — осторожно начал Вяземский, — а как же закон? Боярская дума…

— Закон? — я резко обернулся к нему. — Закон сейчас это я. А Боярская дума будет там, где я позволю ей быть.

Серебряный, старый вояка, хрипло рассмеялся:

— Наконец-то! Дай им, батюшка, по зубам, а то совсем обнаглели!

Годунов стоял молча, но глаза его горели — он понимал, какая сила теперь окажется в его руках. Ермак весело скалился. Ему это было в новинку. Совсем недавно он скакал сайгаком по приказу «Ночных ножей», а теперь уже под его началом скачут сотни людей. И ведь набирает он их сам — отъявленных головорезов и казаков.

— Вот как будет, — продолжил я. — Земли боярские отойдут в опричнину. Кто не согласен — пусть едет заграницу, там ещё места хватит. Только ощиплют заграницей этих беглецов как кур, а потом ещё и в суп макнут по самые яйца! А кто останется — будет служить не роду, а царю и народу! И если кто-то захочет шептаться в углах…

Я сделал паузу, глядя прямо в глаза каждому.