— Тогда у нас есть Малюта. И ещё кое-кто может оказать посильную помощь в устранении несговорчивых…

Скуратов, до этого стоявший в тени, чуть склонил голову. Его молчание было красноречивее любых клятв.

— Вопросы есть?

Вопросов вроде как не было.

Только Трубецкой, осторожный волк, пробормотал:

— Кровь польётся…

— Она уже льётся, — холодно ответил я. — Но теперь — по моей воле. И теперь во благо государства, а не ослабляя его!

— Невинные могут пострадать, — заметил Вяземский.

— А сейчас они не страдают? По всей земле русской вой стоит от деяний боярских! Мало нам татар, литовцев и грёбаной Бездны, так ещё и свои гнут, ломают!

Годунов откашлялся и медленно начал говорить, постепенно повышая голос:

— В один из дней, когда звезды сойдутся на небосводе в форме обоюдоострого меча, родится царский сын, предназначенный для великих дел. Он будет рожден в семье благородной, аристократической, но его сердце будет принадлежать народу. В юности своей проявит он мудрость и доблесть, изумляя окружающих своими благородными поступками и глубокими знаниями. Царский сын будет обладать силой и смелостью, подобными древним героям, и его голос зазвучит, как гром, в защиту справедливости! Когда достигнет он зрелости, возьмет на себя тяжкое бремя управления государством! В правление его страна процветать станет, а народ обретет мир и благоденствие! Он уничтожит несправедливость, и положит конец коррупции, взращивая благородство и равенство! Царский сын будет любим народом за его доброту и справедливость! Воины его будут преданы ему, как братья, а мудрецы будут искать его совета! Он возведет великие храмы и укрепит города, делая их неприступными для врагов! Время его правления станет золотым веком, когда жизнь будет наполнена радостью и изобилием! Даже после его ухода, имя его будет на устах людей, и дела его останутся в веках, как символ великой эпохи и заступничества перед лицом бед! Таково пророчество о третьем царском сыне, народном заступнике, который придет, чтобы принести свет и надежду в темные времена!

От его голоса огонь свечей колебался сильнее. Тени на стенах скакали, словно танцевали сумасшедший танец. Люди сидели, слушая пророчество Василия Блаженного, и с каждым словом их лица каменели, обретали твёрдость. Они слушали, и в их глазах загорался тот самый огонь, что когда-то зажгла в нас Елена Васильевна — огонь веры в то, что Русь может быть иной.

Я молчал. Потому что знал — это пророчество не о каком-то неизвестном сыне. Оно — обо мне. О том, каким я должен стать.

— Хорошо сказано, с душой. С чувством, с толком, с расстановкой! — наконец проговорил я, и голос мой прозвучал твёрдо, ни разу не дрогнул. — Но звёзды могут ждать долго. А у нас есть дело сегодня. У нас есть ещё Бездна и Казань!

— Иван Васильевич, пока вы тут матушку хоронили и всякое… нужное придумывали, мы под Казань подкоп тайный сделали, — проговорил князь Серебряный. — Взять город гораздо легче будет. Пока одни войска отвлекают внимание, другие пройдут по подкопу и ударят защитникам в спину.

Тени замерли. Свечи выпрямили свои языки, будто прислушиваясь.

— Послезавтра начинаем приступ на город. Возьмём столицу и тогда всё казанское царство у нас в руках окажется, а сейчас…

Годунов кивнул. Скуратов оскалился — не улыбкой, а оскалом волка, почуявшего добычу. Вяземский потупил взгляд, но плечи его распрямились — он понял, что пути назад нет.

— Кто со мной — тот получит власть, земли и милость царскую.

Я ударил кулаком по столу так, что дрогнули кубки:

— Кто против — получит меч и плаху.

Тишина.

Потом — грохот опрокидываемых скамей. Все встали разом.

— За тебя, государь! — рявкнул Ермак и поднял кубок.

Его примеру последовали остальные.

Только Трубецкой стоял, бледный, как смерть.

— Кровь… — прошептал он.

— Да, — согласился я. — Кровь. Но я предпочту, чтобы лилась она не на моих улицах, а в их вотчинах. Пусть знают — время княжат кончилось. Прошло время договоров и увещеваний. Не хотят добром дела решать? Придётся заставить! Прошло время боярского раздолья! Теперь будет время царя. Время суровой справедливости!

Кубки ударили о стол, соглашаясь со мной звонким стуком. Один раз. Другой. Третий.

— Кто-то ещё что хочет добавить? — спросил я, когда воцарилась тишина.

— Если говорить о справедливости, то… Царица умерла, — произнёс Вяземский. — Может быть, в связи с этим сделать несколько добрых дел, чтобы Елене Васильевне на том свете ещё прибавило килограммов на божеских весах?

Добрые дела… У меня в памяти промелькнул возглас Оболенского про то, что Владимир Старицкий невиновен. И ещё Вяземский сказал, что невинные могут пострадать. Ну что же, если делать добрые дела, то…

— Владимир Андреевич Старицкий всё ещё в темнице томится? — спросил я.

— Да, Ваше Величество, — проговорил Трубецкой. — Как князь Андрей… кхм… В общем, с той поры и жена князя Евдокия, и его сын в темнице томятся.

— Освободить обоих, — сказал я. — Они за деяния князя Андрея не должны отвечать. Он сам решил для себя судьбу, сам её и получил. Его жену отправить обратно в Старицу. Пусть отдыхает. Если нужна какая помощь врачебная или психологическая — оказать незамедлительно. Да, Владимира отмыть и привести в мой кабинет. Поговорю с ним, попрошу о матушке-царице молиться. На этом всё. Расходимся, друзья. Отдыхайте, нам будут нужно много сил для свершений.

Владимира доставили через три часа. Я в это время стоял возле окна и смотрел на багровый закат. Всё-таки хороши московские закаты — они словно намекают на прошлые года, когда зарево пожаров губило город раз за разом, а он вновь и вновь возрождался.

— Ваше Величество! — раздался стук в дверь. — По вашему приказанию прибыл Владимир Старицкий.

Двоюродный брат… его ввели худого, измождённого, бледного. Было видно, что над ним поработал парикмахер, привёл в порядок волосы, сбрил щетину. Вот только одежда была на размер больше. Если это его собственная, то Владимир здорово похудел.

— Здравствуйте, удельный князь старицкий, Владимир Андреевич, — сказал я и кивнул приведшим стрельцам. — Свободны, ребята.

Они поклонились и вышли за резные двери.

— Зачем вызвал, Иван Васильевич? — спросил невнятно Владимир. — Поглумиться или что?

— Свободу хочу дать, вернуть ваши наделы, вернуть прежние регалии, а также всё, что причитается особе царской крови.

Владимир замер. Его пальцы, до этого бесцельно теребившие край рукава, вдруг сжались в кулаки. Глаза, потухшие за долгие месяцы заточения, вспыхнули — то ли надеждой, то ли недоверием.

— Зачем? — выдохнул он. — Чтобы снова заманить в ловушку? Чтобы через месяц найти новую причину для опалы?

Я медленно подошёл к нему, так близко, что увидел, как дрожит его нижняя губа. Вздохнул и положил руку на плечо:

— Может быть, потому что вы — последний, кто помнит, каким был я до всего этого…

Владимир опустил глаза.

Я посмотрел на него и вновь отошел к окну. За стеклом ветер подхватил багровые стяги заката, размазал их по небу, как кровь по разбитой броне танка. Молчание затягивалось.

— Отец ваш предал меня. Предал всех своих людей и передал их души в лапы Бездны. Он виноват в этом и понёс заслуженную кару. Вы — нет. И я помню, как мы с вами в детстве на этом самом полу в шашки играли, пока мой отец с вашим о делах государственных совещались.

Владимир отвернулся, но я видел — его горло сжалось. Он мазнул рукой по глазам.

— Возьмите свои земли. Живите в Старице. Женитесь, рожайте детей. Но у меня будет одна просьба — помолитесь о недавно усопшей Елене Васильевне. Простите её всем сердцем, ведь она не виновата в том, что с вами произошло. Она просто не могла иначе… И вы…

Я не договорил. Не нужно.

Он кивнул. Один раз. Твёрдо.

— А ты изменился. Очень изменился… — он вдруг поднял на меня взгляд, — ты всё ещё тот мальчишка, который подкладывал мне подушку конфеты, если я проигрывал?