Дверь в опочивальню царицы была приоткрыта. За ней — тишина, прерываемая лишь шепотом молитв. Около матушкиного ложа стоял на коленях поднятый среди ночи митрополит. Стоял и шептал призывы к Богу. В углу царский лекарь Михаил мыл руки, словно показывал, что он сделал всё, что мог.

Я замер на пороге, глядя на бледное, словно восковое, лицо Елены Глинской. Рядом, склонившись над ложем, стоял боярин Овчина-Оболенский. Его испуганные глаза метнули на меня быстрый взгляд.

— Наконец-то явился, — пробормотал он. — А я уж думал, и тебя след простыл. Умчался в свою Казань…

Я не ответил. Принюхался. Неуловимый запах чего-то знакомого веял в воздухе. И этот самый запах я почувствовал в тот миг, когда явился ко дворцу и сделал шутеечку с Владимиром Васильевичем.

Алкотелей… редкий яд с Кавказских гор.

Только тогда брат специально его потреблял в малых дозах, чтобы привыкнуть и смочь противостоять отравлению, а сейчас… Сейчас запах алкотелея был такой густой, словно рос где-то под кроватью царицы.

Я быстро перевел взгляд с лица матушки на ковер у ее ложа. Там, в складках бархатного убранства, чуть заметно поблескивала капля чего-то темного, маслянистого. На прикроватном столике стояли два бокала с остатками красного вина.

— Ну что стоишь? — Овчина раздраженно махнул рукой. — Подойди ближе, она уже не укусит…

— Тебе бы сейчас язык впору прикусить, Иван Фёдорович, — покачал я головой. — Слишком уж он у тебя сейчас активно болтается.

— Чего? — нахмурился он. — Чего ты такое говоришь-то?

В это время за дверями послышался шум. В палату ворвались дворяне Романов и Шуйский. Я резко развернулся к ним:

— Какого чёрта вам тут надо? Или без вас тут народа мало?

— Что? Иван Васильевич, не надо так грубо! Конечно, я понимаю, что вы сейчас на взводе, но… — выпрямился Романов.

— Данила Николаевич, я уже одному посоветовал прикусить язык, тебе тоже хочется мои слова услышать? — грубо оборвал я его.

Романов взглянул на бледного Оболенского. Тот поджал губы и побледнел ещё больше. Тогда взял слово Шуйский:

— Как раз по этому поводу мы и спешили к вам, царь Иван Васильевич! Мы же не с пустыми руками! Нам людишки из дворни Оболенского донесли, что вот этот вот пёс проклятый в своём подвале эксперименты разные ставил и вот…

Петр Иванович выставил перед собой пузырёк с тёмной маслянистой жидкостью. Даже на расстоянии я унюхал тот самый гнусный запах, который густо висел в комнате.

Я повернулся к Ивану Фёдоровичу:

— Даю полминуты на объяснение!

— Да какое объяснение? Чего объясняться-то? Это же всё поклёп! Да, у меня есть в подвале лаборатория, но я там рецепты разные смешиваю, чтобы масла и духи делать! Хобби у меня такое! А вот этот пузырёк я впервые вижу! — замахал руками Иван Фёдорович.

— Хобби? — я усмехнулся, но смеха в глазах не было. — Масла и духи… А смерть, Иван Фёдорович, это у тебя тоже хобби?

Он отшатнулся, как от удара. Глаза его побежали по сторонам, ища спасения, но стены смыкались вокруг него, а взгляды присутствующих впивались в него, как кинжалы.

— Всё ложь! — голос его дрогнул, но тут же сорвался в крик. — Я любил её! Любил, как никто! Готов был жизнь отдать!

— Отдал бы свою, — холодно бросил я. — Но предпочёл её.

— Нет! — он вдруг рухнул на колени, и слёзы брызнули из глаз. — Клянусь, не я! Да, был у меня алкотелей… но не для этого! Я изучал его, чтобы… чтобы найти противоядие! Она сама велела! Боялась отравы, знала, что враги вокруг! Я только хотел защитить её!

Тишина повисла в палате, тяжёлая, как саван. Даже Шуйский и Романов замерли.

Я медленно подошёл к нему, глядя сверху вниз на эту трясущуюся фигуру.

— Любил, говоришь? — прошептал я. — Тогда почему, когда она задыхалась, ты стоял в стороне? Почему не крикнул, что знаешь яд? Почему не рвался помочь?

Он открыл рот, но слова застряли в горле.

— Взять его, — я отвёл взгляд. — Пусть попробует своё «хобби» в темнице. Может, там духи пахнут иначе.

Стражники рванулись вперёд, но он вдруг вскочил, вырвался и упал передо мной, обхватив мои сапоги.

— Иван! — захлёбывался он. — Она же мать твоя! Разве допустила бы, чтобы невинного… Вон, как невиновного Владимира, сына Андрея Старицкого, она же не убила. Держит его в монастыре, но в условиях почти царских. А ведь он невинный. И я тоже невинный! Я не убивал Елену! Не вели казнить невинного!

— Невинного? — я наклонился так, чтобы моё дыхание обожгло его лицо. — Тогда скажи мне… кто?

Его зрачки расширились. На мгновение мне показалось, что он вот-вот выдохнет имя. Но губы лишь дрогнули — и сжались.

Молчание было красноречивее всяких признаний.

— В темницу, — выпрямился я. — А там… посмотрим, как долго твоя терпелка продержится у мастеров допросов. И как сильно ты любил матушку…

Когда его волокли к двери, он вдруг дико захохотал:

— Любил! Чёрт возьми, любил! А ты… ты даже не знаешь, от кого у неё дети! И не знаешь — кто на самом деле мечтал о её смерти — кому она поперёк горла стояла! Ты же видишь их перед собой, они тебе улыбаются в лицо, а за спиной с Польшей целуются!

Дверь захлопнулась. Я взглянул на митрополита, который в немом страхе разевал рот. Посмотрел на лекаря, тот старательно отводил взгляд в сторону. После этого посмотрел на Елену Васильевну…

«От кого у неё дети… С Польшей целуются» Эти фразы заставила меня выпрямиться. Если они выкрикнуты не просто так, тогда…

На ум ещё пришли слова Владимира про Романова и Шуйского, а также про Бельского с ними. Эта троица…

Я дёрнулся к выходу, но где-то далеко услышал дикий вскрик и звук выстрела. Когда добежал до стоящей группы людей, то увидел, как над окровавленным Оболенским застыл с пистолетом князь Шуйский. Он дико взглянул на меня:

— Иван Васильевич! Овчина вырвался из наших рук и как сиганул! Если бы я не… Убёг бы проклятый! Как есть убёг!

Я замер, глядя на алую лужу, растекающуюся по дубовым половицам. Тело Овчины ещё дёргалось в предсмертных судорогах, пальцы судорожно царапали пол, будто и после смерти пытаясь уползти от правосудия.

— Как… сиганул? — медленно проговорил я, чувствуя, как холодная ярость сковывает мне горло. — Связанный? Со стражей в четыре человека?

Шуйский нервно облизнул губы. Его пальцы судорожно сжимали ещё дымящийся пистолет.

— Он… он как-то развязался, ваше величество! Ударил Данилу в живот, тот согнулся…

Я перевёл взгляд на Романова. Тот стоял бледный, одной рукой сжимая окровавленный бок, но в его глазах читалось нечто большее, чем просто боль — панический, животный страх.

Вот сейчас бы их всех положить рядом с Овчиной, рядком так, аккуратненько. Чтобы лежали, голубчики, да в расписной потолок пустыми зенками пялились. Да только положишь так если, то потом проблем не оберёшься.

Или положить всё-таки? Нужен был всего лишь повод…

— И ты, Данила Николаевич, — тихо сказал я. — Такой богатырь, а не удержал полумёртвого изменника?

— Не смог удержать, Ваше Величество. Вот в голове как будто помутилось, а потом…

А потом суп с котом. Вот и вся недолга. Знал Овчина много, мог расколоться и рассказать про эту троицу ещё больше.

Эх, как же всё не вовремя-то! Как же всё не вовремя! И ведь бьют как раз в то время, когда другими делами надо заниматься, когда Казань надо брать!

Заточить бы их до поры до времени, но тогда их люди поднимут бунт и получится, что вместо победного похода на Казань, у меня будет гражданская война в Москве.

Сволочи! Твари! Гандоны конченные!

— Подите прочь, — процедил я. — Чтобы до завтрашнего дня вами тут даже не пахло!

Не переставая кланяться, они убрались подобру-поздорову. Я же прислонил пальцы к вене на шее Овчины. Пульса не было. Мёртвого к жизни я возвращать не умею… Шуйский стрелял наверняка…

В горле стоял ком, а в голове звучали слова Владимира Васильевича. Они как будто черви, копошились в мыслях. «Выставь розу… любимую, мамину». И, судя по всему, придётся эту розу выставить как можно быстрее.