Валентина заморгала, чувствуя, как горячие слёзы подступают к глазам ещё до того, как она успела осознать собственную реакцию. В груди всё сжалось в тугой клубок боли, страха и вины, которые она слишком долго держала внутри, как испуганную птицу в кулаке. Её дыхание стало прерывистым, и первое, что она сделала – попыталась отвернуться, спрятаться, найти спасение в привычной броне сарказма или молчания. Но, встретившись взглядом с Павлом, поняла, что прятаться больше нельзя.

Там, в его глазах, не было ни насмешки, ни осуждения, ни недоверия. Только бесконечное терпение, нежность и та редкая, непостижимая вера в неё – ту самую, которую Валя давно перестала искать в этом мире.

Она судорожно вдохнула и, запинаясь, как ребёнок, который учится говорить, пробормотала:

– Это… это звучит безумно… – Валентина нервно усмехнулась, всхлипывая, – Ты, наверное, решишь, что я окончательно съехала с катушек.

Павел чуть сильнее сжал её руку, не говоря ни слова, но этим простым движением как будто сказал ей: «Я здесь. Говори всё, что хочешь. Я выдержу».

Валя сглотнула, смахнула ладонью набежавшие слёзы и начала рассказывать, срываясь то на полушёпот, то на нервный смешок, от которого внутри всё болезненно вздрагивало.

– У меня… в голове… живёт кто—то, – выпалила она, и сама испугалась, как это прозвучало. – Женщина… ну, вроде бы женщина. Или что—то, что притворяется женщиной. Она говорит, что она инопланетянка… с какой—то чёртовой планеты, где тела арендуют для размножения… – Валя судорожно засмеялась, но смех этот был натянутый, истеричный, как тонкая плёнка на краю ножа.

Павел молча слушал, не моргая, не перебивая, словно ловил каждое слово, чтобы ничего не потерять.

– Она… она захватила часть моего тела… иногда я её чувствую… как будто кто—то живёт внутри… отдельно от меня, – Валентина прижала ладонь к груди, пытаясь показать, как это ощущается, как безумно и страшно это кажется изнутри. – Она управляет мной… иногда… я сопротивляюсь, но это… это как будто ты в лифте без кнопок. И он едет сам, куда хочет. А потом… – её голос дрогнул, – потом были мужчины.

Она судорожно вдохнула, будто ныряя в ледяную воду.

– Сначала курьер… потом бывший одноклассник… ещё один, случайный в кафе… и мой начальник… каждый раз это было как вспышка… как короткое замыкание. Я чувствовала, что это не я. Я пыталась сопротивляться, честно пыталась. Но она… Кляпа… она знала, как обойти мою волю. Как нажать те кнопки, которых я даже не подозревала у себя внутри.

Она замолчала, судорожно вытирая лицо рукавом.

Павел слушал молча, не отстраняясь, не прерывая её ни единым словом. Его рука только крепче обнимала её плечи, будто он хотел закрыть её собой от воспоминаний, от вины, от мира.

Валя всхлипнула, теряя последние остатки самообладания:

– Я не хотела этого… я не хотела быть такой… – голос срывался на глухие рыдания. – Я думала, если уйду сюда, если спрячусь, она меня оставит… но даже здесь…

Она не успела договорить, потому что Павел вдруг притянул её к себе, крепко, всем телом, прижав к груди так, будто хотел собрать обратно все её разбитые кусочки.

– Ты никогда не принадлежала им, – тихо, но в каждом слове звучала непоколебимая уверенность. – Это были ОНИ. Не ты. Ты – здесь. Ты живая. Самая настоящая.

Слёзы текли по щекам, но Валентина уже не пыталась их сдерживать. Она просто говорила. Откровенно, болезненно, выбрасывая наружу весь тот комок, который давил её столько дней.

– Я пыталась жить с этим, пыталась прятать… делать вид, что всё нормально, – продолжала она, всхлипывая. – Но потом пришла… другая… Жука. Она сказала, что нас уничтожат. Что меня просто утилизируют, как сломанную игрушку. И я… я испугалась. Так, как никогда в жизни не боялась.

Валя посмотрела на Павла снизу вверх, через пелену слёз, в ожидании увидеть в его глазах ужас, отвращение, недоверие. Увидеть, как он встаёт, уходит, запирает за собой дверь, оставляя её одну с этим безумием.

Но Павел сидел рядом, всё так же молча, всё так же крепко держал её руку, словно это было самое важное на свете.

Она всхлипнула громче, чувствуя, как вместе со словами из неё вырывается весь накопленный за месяцы страх, стыд, одиночество.

– Я сбежала сюда, – призналась она почти шёпотом. – Потому что мне казалось, что, если я спрячусь… в этой дыре, среди пахнущих мылом стен и унылых халатов… может быть, они меня не найдут. Может быть, я снова стану собой. Хоть на один день.

Её голос дрожал, словно она стояла на краю обрыва и боялась сделать последний шаг в пустоту.

– Но всё равно нашли… – добавила она еле слышно. – Они всегда находят.

Последние слова Валя выдохнула скорее в пространство, чем Павлу, опуская голову ему на плечо, будто устав от самой себя, от бесконечного бега, от безнадёжной борьбы.

Павел не произнёс ни единого слова. Просто обнял её, легко, крепко, так, как обнимают самых дорогих, самых нужных, самых потерянных. Его рука осторожно легла на её волосы, его подбородок коснулся её макушки, и в этом движении не было ни капли жалости – только тёплая, обволакивающая забота.

Валя, прильнув к нему, впервые за долгое время позволила себе не держать в себе страх. Слёзы текли свободно, впитываясь в его футболку, но он не отстранялся, не морщился, не торопился закончить этот странный, неуместный для обычного мира момент. Он просто был рядом.

И в этой простой, трогательной тишине, среди прокуренных штор и треснутого абажура, в воздухе витала та самая настоящая нежность, от которой внутри становилось так больно и так хорошо одновременно, что хотелось либо рыдать до утра, либо смеяться в голос, путая слёзы и радость в один нескладный, бесконечно живой поток.

Павел долго молчал, будто слова, нужные для ответа, приходили к нему через густую, вязкую тишину, растягиваясь в каждом дыхании. Валентина замерла рядом, словно застывшая кукла, натянутая и напряжённая, как струна, которая вот—вот оборвётся под тяжестью собственного ожидания. Сердце стучало в ушах, гулко, безжалостно, отбрасывая её в самые мрачные углы памяти, где на каждом шагу подстерегало одно единственное слово – «осуждение».

Она ждала, что Павел скажет что—то тяжёлое, холодное, отстранённое. Что он, как и многие до него, отвернётся, сделает шаг назад, а может, просто уйдёт молча, оставив её наедине с собственным позором, который тянулся за ней, как тень по сырой земле. Она готовилась услышать слова, которые прожгут сердце каленым железом: «Ты больная», «Ты сумасшедшая», «Как ты могла…»

Но Павел только глубоко вздохнул – тяжело, с той особой усталостью, в которой больше заботы, чем упрёка, – и вдруг очень тихо, почти шёпотом, с нежностью, от которой ломило внутренности, сказал:

– Я верю тебе.

Он не улыбался широко, не пытался выглядеть героем на белом коне, не бросался в высокопарные заверения – просто смотрел на неё так, как смотрят на родного человека, который вернулся домой после долгой, смертельно опасной дороги. Его лицо оставалось чуть грустным, словно он чувствовал её боль так же остро, как свою собственную, но в этом взгляде, в этой лёгкой, тёплой улыбке без гордости и без пафоса, было что—то невероятно сильное, то самое, чего Валентина боялась даже мечтать: полное принятие.

И в этот миг, когда эти простые слова – «я верю тебе» – проникли в неё глубже любого поцелуя, любого прикосновения, вся тяжесть, которая давила на плечи, сковывала дыхание, обмотала душу цепями, вдруг медленно, почти незаметно, начала спадать, осыпаясь невидимой пылью в пустоту.

Внутри Валентины будто открылась бездна – не страшная и холодная, как раньше, а глубокая, мягкая, где можно было утонуть без ужаса, где можно было просто быть. Она всхлипнула, но на этот раз в этом вздохе не было боли – только огромное, распирающее изнутри облегчение.

И в этот момент, словно уловив момент слабости, в её голове лениво потянулась к жизни Кляпа.

Голос был не язвительным, не победным, а скорее лениво—ехидным, как у сытой кошки, которая, лениво потягиваясь на солнце, снисходительно наблюдает за вознёй окружающего мира.