Где—то в голове, среди хаоса и приливов безнадёжного восторга, раздался протяжный, довольный голос Кляпы: "Ого, Валюша, гляди, как твой зайчик попал в бухгалтерский переплёт! Теперь его там так прошьют, что каждую ведомость будет подписывать, дрожа коленками! Ах, какой документооборот пошёл! Осталось только печать на лбу поставить – "Согласовано с Люсей!".

Люся, напротив, выглядела так, будто наконец дождалась заслуженного бонуса за все свои переработки. Её лицо расплылось в странной полуулыбке, словно она одновременно наслаждалась процессом и внутренне подсчитывала, сколько премий можно было бы получить за подобный энтузиазм. Её дыхание стало низким, тягучим, с лёгким посвистом на выдохе, придавая всему происходящему ещё более абсурдный оттенок. Она двигалась спокойно, даже лениво, как человек, нашедший наконец идеальное положение в старом кресле, о котором давно мечтал.

Её тело принимало каждое неловкое, судорожное движение Славика с безусловной готовностью, почти снисходительной теплотой. В её лёгких покачиваниях было что—то от степенной уверенности зрелой женщины, знающей, что даже в самом смешном спектакле главное – продолжать играть до конца с полной самоотдачей. Она будто бы взяла на себя роль капитана этого абсурдного корабля, тихо покачиваясь на волнах офисного позора.

И именно в этот момент Кляпа, не выдержав, разразилась в голове Вали самодовольным фырканьем: "Ну, Валюша, гляди – наш зайчик теперь прошёл налоговую проверку на все сто процентов! Ему там сейчас такой акт сверки устроят, что до пенсии будет писать объяснительные дрожащей рукой! Ох, как шикарно шлёпает их бюджетный баланс, аж таблицы по дебету—прибыли в экстазе шуршат!".

Славик, всё ещё не веря в происходящее, судорожно сглатывал воздух, чувствуя, как мир вокруг сужается до хрипа их дыхания, до липкого тепла переплетённых тел, до скрипов натруженных стеллажей, которые тихо поскрипывали при каждом их слаженном, хоть и жалко—кривом движении.

Подсобка казалась огромной, как старый театр без зрителей, где остались только актёры, которые уже сами не помнили, зачем и для кого играют.

Движения были отрывистыми, ломанными, будто оба только что вспомнили о существовании собственных тел и пытались понять, как ими правильно пользоваться. И в этом шатком, нескладном, странном единении, полном сбившихся ритмов, прерывистого дыхания и невольных вздохов, рождалась нелепая, шуршащая жизнь.

Люся тихонько постанывала, больше из самодовольства, чем от страсти, будто каждый вздох был очередной галочкой в её внутреннем отчётном листе. Славик, вцепившись в край стола так, что костяшки побелели, шептал бессвязные извинения в пространство, словно пытался перед кем—то оправдаться за своё существование.

Кляпа, захлёбываясь в восторженных смешках, вставила ядовитый комментарий: "Ой, Валюша, да это же не бухгалтерия, а целый аудит тела в режиме нон—стоп! Наш Славик там так работает по дебету и кредиту, что скоро ему на задницу штамп поставят – "Проверено без замечаний!". Ах, какая ревизия у нас, с премией в натуре, без отчётности!"

Он не знал, как долго всё это длилось – минуту, час, вечность, – но каждую секунду чувствовал, как в нём ломается что—то важное, трещит под напором нелепости, под тяжестью этого невозможного акта.

Он вошёл в неё, и в этом движении, пусть на миг, исчез весь мир за стенами подсобки: исчезли должностные инструкции, квартальные отчёты, взгляды коллег, бессмысленные собрания по плану продаж. Осталась только жаркая, дрожащая реальность их странного сплетения.

И где—то на самом краю сознания, за лёгким пеленой безумного полубреда, Славик вдруг понял, что больше никогда не сможет спокойно смотреть на бухгалтерские таблицы.

Валя, стоя у стены с прилипшей к спине липкой тканью платья, молча смотрела на происходящее, стараясь дышать как можно тише, словно боялась потревожить это безумное равновесие. Её разум судорожно искал спасительный выход, шептал в уши о возможности улизнуть незаметно, спрятаться за ящиками, исчезнуть в коридоре и больше никогда, ни при каких обстоятельствах, не приближаться к подсобке даже на расстояние прямого взгляда.

Сжав губы, она сделала осторожный, скользящий шаг в сторону двери, надеясь, что все увлечены друг другом настолько, что забудут о её существовании. Ещё один шаг – шорох ботинка по полу отозвался в ушах, как выстрел. Ещё чуть—чуть – и она окажется за порогом этого безумного театра.

Но тут раздался голос Люси – громкий, насмешливый, как выстрел стартового пистолета на марафоне безумия:

– Чего стоишь? Давай присоединяйся!

Валя вздрогнула, как мышь, на которую внезапно уставились все коты района. Попытка побега сорвалась, словно неудачный прыжок через лужу – с брызгами, с позором, с полным осознанием безысходности.

Люся, не теряя ни секунды, ловко выбралась из—под Славика, который едва устоял на дрожащих ногах, и хлопнула Валю по плечу, как заправский прораб, отправляющий рабочего на смену.

– Давай—давай, шевелись, – скомандовала она, указывая на освобождённое место с той величавой серьёзностью, с какой обычно директор распределяет премии перед Новым годом.

Валя, чувствуя, как последние силы покидают её вместе с остатками достоинства, молча задрала подол платья. Ткань беспомощно собралась в районе талии, оставляя её в таком жалком виде, что даже потрёпанные стеллажи, казалось, смотрели на неё с сочувствием.

Разведя колени, она легла на стол – неуклюже, осторожно, будто боялась сломать не только себя, но и всё окружающее это место безумия.

Стол жалобно заскрипел под её весом, коробки в углу сдержанно зашуршали, как зрители, неловко шевелящиеся на слишком старых креслах.

Славик, обессиленный и перепуганный, подошёл к ней, как заключённый, идущий к виселице. Его глаза метались в поисках спасения, но его не было – ни в подсобке, ни за её облупленными стенами. Он медленно, словно через густую патоку, наклонился над Валей и, подавленный безысходностью момента, вошёл в неё.

Движение было таким обречённым и натужным, будто их тела соединялись не по зову страсти, а по приговору какого—то безжалостного офисного кодекса, написанного сумасшедшими бухгалтерскими богами.

Валя крыла глаза, чувствуя, как чужое тело вторгается в её мир без приглашения, без права на отказ, без капли милосердия. Внутри неё всё сжалось в тугой узел – узел боли, стыда, бессильного гнева.

Но кошмар был ещё не окончен.

Люся, насвистывая себе под нос какую—то бодрую мелодию, ловко задрала юбку повыше, и с деловым видом уселась прямо на лицо Вали, словно садилась на старый стул на своём бухгалтерском месте.

– Ты думала, Славик будет один отдуваться? – довольно пробормотала она, устраиваясь поудобнее, как хозяйка на диване после долгого рабочего дня.

Мир Валентины погрузился в серую, удушающую вонь офисной несправедливости, абсурда и окончательной потери контроля над собственным существованием.

И где—то в глубине сознания, за чередой судорожных движений, скрипов, стохастических вздохов и пахнущей тряпками духоты, затрепетала мысль: так вот оно какое – корпоративное единение.

Славик, тяжело дыша и пыхтя, как старенький чайник на издыхании, начал двигаться внутри Вали. Его движения были такими неуклюжими и отчаянными, что подсобка, казалось, вздрагивала вместе с ним. Каждое его неловкое толчковатое движение отдавалось в скрипе столешницы, в дребезжащих папках, в меланхоличном треске пластиковой папки, распластавшейся на полу у стеллажа.

Тело его ходило ходуном, как плохо собранная мебель, натужно, со скрипом, с отчаянным стуком сердца, которое, казалось, вот—вот выскочит из груди и ускачет прочь от этого абсурда.

Валя, лежа под ним, чувствовала всё – каждый влажный вздох Славика, каждую судорожную попытку поймать ритм, каждую каплю липкого отчаяния, стекая по телу вместе с потом. Она лежала, как выброшенная на берег рыба, распластанная, пустая, забытая. Платье задралось выше талии, холодный стол под спиной впивался в лопатки, и каждый новый толчок ощущался не как прикосновение жизни, а как беззвучный укол в сердце.