– Сейчас всё будет, – пообещал он, поглаживая верёвку так, будто разговаривал с ней. – Главное – надёжность, безопасность и немного духа эпохи. Натуральный крюк, натуральная женщина, натуральная страсть.

Кляпа внутри фыркнула:

– Осталось только занести это в бухгалтерию как «расходы на хозяйственные нужды». Валюша, готовься – тебя сейчас повесят в переносном смысле. А потом, скорее всего, и в прямом.

Он подошёл к потолку, где на массивной балке крепился железный крюк – тот самый, который, по слухам, выдерживал даже мешки с картошкой. С ухмылкой проверил прочность, затем обмотал верёвку, продёрнул петли, завязал узлы, явно отрепетированные на YouTube. Валя стояла с опущенными глазами и руками, как перед входом в кабинет стоматолога: понимая, что выхода нет, но надеясь, что анестезия будет моральной.

– Поднимите ручки, – попросил он, мягко, как анестезиолог перед интубацией.

Она подняла. Верёвки легли на запястья с хрустом. Он затянул петли крепко, но с показным вниманием, будто собирался не связывать женщину, а упаковывать хрупкий груз для доставки через границу.

Петли взяли её под потолок. Тело вытянулось, стопы оторвались от пола. Она висела, неестественно прямо, как старинный манекен без подставки. Вся сцена напоминала выставку музейной нелепости – женщина, сарай, верёвки и мужчина, пыхтящий с гордо выпяченной грудью.

– Идеально! – воскликнул он. – Как в журналах. Видел такой приём в статье «БДСМ в деревенском стиле». Мол, сочетание сена и страсти усиливает тактильные ощущения. Я думал, шутка. А теперь – верю.

Он обошёл Валю, осмотрел сзади, потом спереди, шаг назад, два вбок. Взгляд – профессиональный, сосредоточенный, как у сантехника, ищущего утечку. Затем он попытался приблизиться, уверенным движением подался вперёд… и застыл. Оказалось, что на фоне триумфальной привязки он упустил один важный момент. Вскрылась одна досадная деталь, способная обрушить всю тщательно выстроенную композицию.

Сергей Валентинович, несмотря на свой амбициозный характер и величественный дух, едва доставал до уровня нижней части Валиной спины. Пальцы тянулись вверх, но результат напоминал попытку ребёнка достать печенье с верхней полки. Он подпрыгнул. Один раз. Второй. На третий даже задел локоть Вали, но достичь цели было невозможно. Напряжение сменилось паузой.

– Э-э-э… Валечка, – начал он, не теряя достоинства. – Мы немного… недосчитались по высоте.

Кляпа хихикнула:

– Учитывая амбиции – недосчитались прилично. Валюша, он сейчас или принесёт лестницу, или попытается тебя раскачать, как бубен шамана.

Сергей Валентинович осмотрелся. В углу стоял старый табурет – кривой, с облупленной краской, одна ножка выглядела короче, другая шаталась. Но выбора не было. Он с торжественным видом, как человек, нашедший реликвию, притащил его и поставил аккуратно позади Вали. Проверил устойчивость. Табуретка качнулась, как старик на сквозняке, но не упала.

– Я поднимусь, – сказал он и, приподнявшись на цыпочки, с трудом взобрался.

Валя почувствовала, как воздух изменился: дыхание стало ближе, руки – теплее. Она висела неподвижно, словно ждала апокалипсиса. Спина тянулась, плечи ныли, а ноги онемели. Но главное – она знала, что сейчас произойдёт что—то такое, что снова переведёт её жизнь в разряд чёрной комедии.

Сергей Валентинович, стоя на табуретке, сделал пробное движение. Табуретка заскрипела. Валя напряглась. Она чувствовала, как он пытается добраться, подтягиваясь, как гимнаст, но без грации, с характерным пыхтением и покашливанием.

Сергей Валентинович, стоя на табуретке, сделал последний вдох. Глубокий, торжественный, как перед прыжком в незнакомый бассейн. Дыхание было тяжёлым, с примесью нервного пыхтения, но он не отступил. Найдя точку равновесия, он наклонился вперёд, прижавшись животом к Валиному позвоночнику. Руки скользнули по её бокам, медленно, осторожно, словно проверяя – не исчезнет ли она при прикосновении.

Его тело было горячим, потным, с напряжённой спиной, в которой жили старые травмы и вчерашние амбиции. Табуретка под ним дрожала, но держалась. Доски поскрипывали, как публика на неудачном спектакле, но пока никто не уходил.

Он вошёл в неё с неожиданной решимостью. Без предупреждения, но и без лишней резкости. Как будто всё это время ждал команды и наконец её услышал. Движение было неловким, но полным желания. Валя чуть дёрнулась, больше от неожиданности, чем от чувства, и тихо выдохнула. В этот момент всё вокруг будто остановилось: ни ветра, ни скрипа, ни звука – только их дыхание, смешанное и спутанное, как нитки в старом клубке.

Тела соединились в странной динамике: она – подвешенная, уставшая, с затёкшими плечами и тяжёлой головой, он – балансирующий на грани, с лицом человека, совершающего подвиг не для кого—то, а просто потому, что решил – надо. Движения начались медленно, с натугой, каждый толчок сопровождался вздохом, будто он таскал мешки с мукой, а не любовью. Его руки скользили по её талии, вцеплялись в бедра, иногда срывались в воздух, как у дирижёра, не уверенного в партитуре.

Валя ощущала его тяжесть – не физическую, а ту, что давила изнутри: тяжесть мужской потребности, мужской торжественности, мужской веры, что всё это не только допустимо, но и правильно. Она висела, вытянутая и открытая, с глазами, уставшими плакать ещё до слёз. Каждое движение отзывалось в теле, как удар по барабану в пустой комнате – громко, глухо и без отклика.

Кляпа молчала. Даже она. Не смеялась, не подшучивала. Только наблюдала. И в этом молчании было странное уважение. Или растерянность. Как будто даже ей стало не до шуток, когда табуретка под начальником начала чуть—чуть раскачиваться влево.

Внутри Валя чувствовала странное: не страсть, не раздражение, даже не отвращение. Скорее – пустоту, точную, аккуратную, как в банковском документе, где строчка есть, а суммы нет. Она не хотела ничего. Ни продолжения, ни окончания. Только чтобы всё это, наконец, выдохлось.

Сергей Валентинович продолжал. Его движения стали увереннее, но не из—за желания – из—за ритма. Как будто тело решило: раз уж мы здесь, давай сделаем это максимально эффективно. Он двигался вперёд и вверх, как плотник, прибивающий доски к потолку. Пот с его лба капал ей на шею, а руки всё чаще теряли равновесие, хватаясь то за плечи, то за верёвки.

Он стонал. Не громко, но с усилием. В голосе слышалась борьба – не с ней, не с собой, а с законом тяготения, с верёвками, с ускользающим временем. Иногда он что—то шептал, бессвязно: «Ты… ты просто… ты такая…» – но слова терялись между скрипами и тяжёлыми вдохами.

Валя чувствовала, как под ней дрожит табуретка. Как он усиливает ритм. Как что—то натягивается – не в теле, а в самой реальности. Как в этих пыхтящих движениях есть момент истины – но не эротической, а чисто человеческой, когда один человек изо всех сил старается, а второй просто ждёт, когда это закончится.

Табуретка под ним покачнулась ещё раз, более резко, как будто сама пыталась соскочить с этого карнавала телесного труда. Сергей Валентинович проигнорировал. Он вошёл в ритм, как вошёл когда—то в госслужбу – по зову долга, с перегибами и без одобрения аудитории.

Валя, подвешенная, как перезревшее яблоко на нитке, уже перестала дышать ровно. Она почти перестала дышать вовсе. Тело висело безвольной линией, но внутри нарастал тупой гул. Не в животе, не в груди – в самой сути: что—то должно было сломаться, и сломалось с такой театральной точностью, что если бы в сарае были зрители, кто—то бы непременно зааплодировал.

В самый неподходящий момент – когда он начал тяжело выдыхать, напрягаться, шептать что—то отрывистое, явно приближаясь к кульминации, табуретка под ним дёрнулась вбок. Левая нога соскользнула. Правая дёрнулась в попытке удержать равновесие, и он, по инерции, оттолкнул её – неумышленно, но достаточно, чтобы табуретка опрокинулась.

Начальник не просто потерял равновесие – его тело дернулось вперёд и, не встретив опоры, навалилось всем весом прямо на Валю, вцепившись в неё, словно спасательный круг в утопающего. Повис он не в пространстве, а на ней – буквально, беспомощно и с полной отдачей.