Гриня сидел на диване, всё ещё смеясь, слегка заваливаясь на бок, как человек, который давно потерял ощущение баланса. Он даже потянулся к бутылке, промахнувшись на пару сантиметров, когда Валя – или то, что теперь ею двигало – подошла вплотную. Не быстро. Не театрально. Просто – как кошка к миске с подрагивающей мышкой.

Она наклонилась. Взяла его за подбородок. Не резко, но с безапелляционной точностью. Её пальцы обхватили его лицо, как инструмент. И она смотрела. Долго. Не моргая. Как сканер. Как палач, который просто сверяется с инструкцией: тот ли перед ним, кого нужно допросить телом.

Гриня начал что—то лепетать. Что—то про «не так понял» и «это что, ролевые игры». Но слова врезались в холодное лицо. Кляпа не слушала. Она уже сверила комплектацию. И результат её устроил.

Одним движением она толкнула его на диван. Без насилия. Просто с той уверенностью, которая сама по себе сшибает с ног. Он бухнулся на спину, раскинув руки, как трофей.

Затем последовало движение – резкое, уверенное, почти отрепетированное. С одной стороны в нём ощущалась театральность, с другой – безупречная техническая точность: её пальцы вцепились в рубашку на его груди, будто знали, где и как действовать. Прозвучал сухой хруст ткани, за которым сразу же последовал звон разлетевшихся пуговиц; одна из них, описав дугу в воздухе, с бульком упала прямо в бокал. Гриня чуть дёрнулся, зашевелился, но остановился, не сделав ни шага назад – он застыл в положении человека, разрывающегося между попыткой осознать происходящее и полным отсутствием слов, чтобы это выразить.

Её голос стал ниже. Ниже и увереннее, как у диктора с озвучки судебных приговоров.

– Тебе нравится командовать? – протянула она грудным, вибрирующим голосом, в котором звучали и обещание, и приговор. Он был тягучий, с хищной хрипотцой, словно в каждом слове прятался хлыст. – Сейчас ты узнаешь, каково быть подчинённым.

Он не успел ответить. Руки Кляпы уже работали – с той деловитостью, которая одновременно возбуждает и пугает. Пояс – расстёгнут. Штаны – сдёрнуты. Быстро. Ровно настолько, чтобы показать, что это не про заботу. Это про демонстрацию контроля.

Трусы – светло—серые, с тонкой резинкой и надписью Weekend Hero. Вид слегка потерянный. Резинка вытянута, ткань местами потёрта, как у вещей, которые ещё не выброшены, но уже не носятся с гордостью.

Кляпа провела пальцем по шву. Медленно. С холодной деловитостью хирурга.

– Weekend Hero, – протянула она, проводя пальцем вдоль резинки с ленивой, тягучей внимательностью. – Это мило. Сейчас проверим, кто ты на самом деле – герой или воскресный ужин.

Она наклонилась, взялась за пояс резинки двумя пальцами и, не торопясь, с чуть насмешливой грацией стянула с него трусы. Движение было плавным, почти ласковым, как будто она открывала подарок, заранее зная, что он ей понравится.

Глаза скользнули вниз, и уголок её рта дрогнул. Она облизнула губы – медленно, с намерением, как будто пробовала вкус ещё до прикосновения.

– Очень даже неплохо, – сказала она, не повышая голоса. – Прямо скажем, выше ожиданий.

Гриня приподнялся на локтях, глаза округлились, язык запутался в фразах: то ли сказать, что он не против, то ли уточнить, что это происходит по его согласию, то ли просто попросить подождать минуту, пока мозг не поймёт, как реагировать на женщину, в чьих глазах – не страсть, а производственный план.

Валя внутри кричала. Без слов. Просто с ужасом и паникой, которые метались внутри тела, не имея доступа ни к мышцам, ни к голосовым связкам. Она наблюдала за собой, как пассажир поезда, влетевшего в тоннель с криками «экспресс в ад» на стенах.

– Отлично, – пронеслось у неё в голове. – Теперь мой организм захватил инопланетный диктатор, который считает, что БДСМ – это лучшая форма межгалактической дипломатии.

Кляпа наклонилась к Грине, провела ладонью по его груди, затем зажала подбородок, заставив его снова смотреть ей в глаза.

– Ты всю жизнь любил смеяться над чужими недостатками, – прошептала она, протягивая каждое слово голосом, в котором клубились бархат и угроза. Он был низкий, грудной, с той самой вибрацией, от которой у мужчин теряется счёт времени и границ. – Теперь твоя очередь узнать, что такое унижение с удовольствием. Поверь, я умею превращать слабость в инструмент.

Он судорожно вдохнул, глаза у него стекли. Он не понял – ему нравится это или он боится. Или и то, и другое.

А Кляпа уже продолжала работать. Без сбоев. Без сомнений. Без жалости.

Она на секунду замерла, словно переключившись с технической стадии на творческую. В её движениях появилась театральная роскошь – та, что принадлежала женщине, уверенной в своей власти и получающей от неё удовольствие. Внутри Вали что—то взвизгнуло. Мысленно. Её тело сидело в уголке сознания и наблюдало, как всё это разворачивалось, с той смесью ужаса и фатального смеха, которая бывает только у зрителя без права выйти из зала.

Она, не отводя взгляда от Грини, наклонилась к рюкзаку в углу. Вытащила оттуда старый школьный ремень – тот самый, с коричневой кожей и металлической пряжкой, которая уже давно потеряла всякую функциональность, но сохранила грозный вид. Ремень щёлкнул в воздухе с тем звуком, которым в кино запускали тревогу.

– Руки, – сказала она спокойно, как будто попросила передать соль.

Гриня подчинился – медленно, с осторожностью ребёнка, которому пообещали «сюрприз» за плохое поведение. Она ловко обвязала его запястья ремнём. Узел получился плотным, но не жестоким. Эстетически выверенным. Теперь он выглядел как пленённый отличник, проваливший экзамен по жизни и угодивший на переаттестацию в кабинет телесного абсурда.

Кляпа подошла к вешалке и сняла ярко—красный галстук с новогодними ёлками. Вешалка зачем—то стояла в углу, как немой свидетель театра унижения. Галстук оказался шёлковым, глупым, вызывающе несексуальным – и именно в этом заключалась его сила.

– Открой рот, – произнесла она снова низким, вибрирующим голосом.

Гриня замер на полсекунды, затем послушно подчинился. Галстук оказался у него в зубах. Она закрепила его, словно делая подарок самой себе. Образ завершился: бледный мужчина в полуразобранной одежде, с ёлочным кляпом и руками, связанными школьным ремнём. Где—то между отработкой унижения и новогодним корпоративом в альтернативной реальности.

Кляпа взяла линейку – прозрачную, тридцатисантиметровую, с надписью «Геометрия – друг порядка». Медленно щёлкнула ею по своей ладони. Гриня вздрогнул.

– На четверть оборота вправо, – приказала она чётко, без интонаций, будто вела муштру перед проверкой. Он послушно повернулся. Плечи у него дрожали, ступни скользили по ковру. Он пытался угадать, что будет дальше, и проваливался в этом угадывании.

Она щёлкнула линейкой по его лопаткам. Не сильно. Звук прозвучал звонко и чисто. Затем пальцем медленно нарисовала на его спине какие—то цифры. Что именно – оставалось загадкой. Возможно, это была оценка. А может, номер очереди.

– Ты был плохим мальчиком, – прошептала она, склоняясь к его уху. – Очень плохим. И теперь будешь делать домашку. Сперва в черновике…

Он издал нечленораздельный звук. В нём смешались страх, возбуждение и та самая детская паника, когда не выучил стихотворение, а вызвали к доске. Его глаза расширялись с каждой фразой, он уже не мог притворяться. Он не знал, что это: секс, казнь или проверка.

Кляпа отступила на шаг. Осмотрела импровизированную сцену с удовлетворением дизайнера, завершившего инсталляцию. А затем, словно вспомнив про финальный штрих, наклонилась к нижней полке стеллажа.

– Контрольная, – произнесла она. – Без подготовки.

В её руке оказался половник. Как он туда попал – оставалось вопросом философского толка. Она держала его, как дирижёрскую палочку. Или как жезл судьбы.

– По телесным наказаниям, – добавила она и щёлкнула им по своему бедру. Тихо. Но с намёком.

Валя внутри сжалась до скрипа. Её тело натянулось. Ей хотелось провалиться в щель между подушками дивана и исчезнуть. Но она оставалась зрителем. Заложницей. Свидетельницей.