– Конечно. Потому что он мужчина. А у мужчин есть волшебное качество: они редко думают о прошлом. Особенно, если в настоящем им что—то светит. Например, декольте.

– Я ведь даже не знаю, зачем всё это.

– Ты знаешь. Ты хочешь ответов. Ты хочешь справедливости. И немного – доминирования. Возможно, ты даже хочешь, чтобы он раскаялся и заплакал в твоё плечо. Или хотя бы в салфетку. А потом заказал чизкейк и сказал, что ты изменилась. А ты ему: «Спасибо, Андрей, я теперь терапевтический сеанс в чулках».

Валентина пошла умываться. Холодной водой. Долго.

Но план уже жил. Сам по себе. Без её участия. Или с минимальным. Как будто тело решило: раз ты не можешь принять решение, мы примем его за тебя.

Кафе «Жёлудь» располагалось на первом этаже бизнес—центра, где пахло одновременно дорогим кофе, отчаянием и напечатанными за десять минут резюме. Интерьер был странной смесью берёзовых фанерных панелей и пластиковой эклектики в духе «как мы себе представляем Европу». На стене висели рисунки детей сотрудников, один из которых изображал то ли деда Мороза, то ли директора по продажам – судя по количеству красного и кривым глазам. Валентина пришла на десять минут раньше. Не из—за нетерпения. Из—за дурацкой привычки приходить заранее, чтобы иметь шанс сбежать, если станет совсем плохо.

Она сидела за столиком у окна, притворяясь, что выбирает между «рафом на кокосовом молоке» и «перуанским чаем из веника». Руки были влажными. Сердце билось как будто не от волнения, а от попытки достучаться до мозга: «Мы точно это делаем? Серьёзно?»

Когда дверь со звоном открылась, она подняла глаза и… сразу не поняла, что это он. Гриневич выглядел так, будто его кто—то нарочно переодел в "ближайшее, что нашлось на стуле". Пальто – старое, с засаленными пуговицами. Джинсы – с таким количеством заломов на коленях, будто он только что пересчитывал там фасоль. Кеды – летние, в середине октября. И главное – лицо. То самое. Только без наглости. Бледное, напряжённое, с таким выражением, как будто он не в кафе, а в коридоре налоговой, где его вызвали «на пять минут уточнить кое—что».

Он потирал руки, оглядывался по сторонам, и когда заметил Валентину – оживился, но так резко, что выглядел скорее, как собака, которую наконец—то позвали с дивана, чем как мужчина на свидании. Она даже внутренне вздрогнула: не от страха, нет. От жалости. И от того, насколько не совпало с её сценарием. Где был надменный мачо из её кошмаров? Где этот школьный царь с ухмылкой? Перед ней был типичный менеджер из отдела, которого забыли поздравить с днём рождения.

Он подошёл, кивнул и, пытаясь сесть, зацепил локтем сахарницу. Та покатилась, сделала полукруг и замерла. Он выдал: «Привет, Валя», – и его голос дрожал, как будто она сейчас будет принимать у него экзамен по органической химии. Салфетка, которую он пытался положить на стол, улетела. Он попытался её поймать, врезался в край стола, после чего принял решение просто сесть. Неуклюже. По диагонали. Как будто в нём не хватало одного бедра.

– Ты всё такой же… в смысле, как и был, только лысее, – выпалила Валентина. Фраза звучала, как сломавшийся навигатор.

Он захихикал. Настоящим, детским смехом. Не издевательски, не напряжённо, а так, будто не поверил своему счастью – она пришла. Она настоящая. И, кажется, не против. А он тут сидит и дышит. Прямо в кафе.

Валентина неловко улыбнулась. Это был не тот флирт, что она репетировала перед зеркалом, с полуоборотом и наклоном головы. Это было ближе к выражению лица, с которым кошка пытается спрятать кусок колбасы под ковёр, делая вид, что не при делах.

Она потянулась за чашкой. Рука дрогнула. Горячее потекло по пальцам и капнуло на блузку, оставив неровное пятно. Она быстро схватила салфетку. Промахнулась. Потом – вторую. Ещё мимо. Он подал свою. С пятном от карамели. Она взяла. Поблагодарила. Подумала, что ещё можно сделать, чтобы выглядеть менее жалко. И выдала:

– Ну, бывает… горячо… не только от чувств…

В воздухе повисло что—то между гоготом, паузой и внутренним «убей меня прямо сейчас». Он опять засмеялся. Причём с искренним удовольствием. Кажется, он не понял. Или сделал вид, что не понял. Или просто был счастлив, что она говорит с ним, а не поливает горячим кофе.

Он начал рассказывать про работу. Что—то про отдел закупок. Муниципалитет. Документы, которые «вечно теряются, но мы—то знаем, где они». Потом – про подработку. Оказывается, он помогает школьникам с математикой. Учит дробям. Сравнивает их с пиццей. Говорит, это работает. Особенно на голодных.

– А ещё я делал таблицу в Excel, где можно считать вес пельменей, – с гордостью сообщил он. – Типа, берёшь количество, средний вес, и тебе – оп! – калорийность. Очень удобно. Я ей с тёщей делюсь.

– С тёщей? – уточнила Валя, невольно.

– Ну, не настоящей. Бывшая. Мы не поженились. Но мама её до сих пор пишет. Там огород, собака, дождь.

Она слушала, глядя на него, как на человека, случайно оказавшегося на сцене с выключенным микрофоном. Он был не опасен. Не харизматичен. И уж точно не сексуален. Он был… тёплый. Немного жалкий. И каким—то образом – почти трогательный. Как плюшевая игрушка с оторванным ухом, которую тебе зачем—то жалко выкинуть.

– Ты решила соблазнить монстра, а перед тобой кастрированный лабрадор, Валя, – не выдержала Кляпа. – Это не месть. Это социальная помощь. С занесением в стаж.

Валентина посмотрела на своего бывшего мучителя. Сейчас он тщательно, с полной серьёзностью выбирал сироп к капучино. На лице – сосредоточенность хирурга. Словно от этого зависел его моральный облик. И она вдруг поняла: да он даже не подозревает, что когда—то был ей страшен. Для него школа – просто часть биографии. Для неё – пожизненная выставка внутренних шрамов.

И в этом кафе, среди фанерных стен, кофе с искусственным ароматом и чужих разговоров, месть вдруг стала… глупой. Ненужной. Слишком дорогим способом доказать себе, что ты уже не та. Потому что, кажется, она действительно уже не та. А он, возможно, никогда и не был тем, кем она его считала. Всё остальное – её фантазии, которые годами обрастали подробностями, как снежный ком обрастает камнями. И, как это обычно бывает, она запомнила не то, что было, а то, что сама себе нарисовала – в красках, с тенями и резкими линиями.

Гриневич начал ерзать. Он перестал рассказывать про пельмени в Excel, внезапно замолчал, надолго задумался, будто у него зависло внутреннее ПО, и наконец выдал:

– Слушай, Валя… я тут подумал… ну… я тебе, наверное, должен извиниться. Или хотя бы объясниться. Или как это сейчас модно… пройти процесс личной деконструкции.

Валентина насторожилась. Это был тот тон, когда мужчина либо вот—вот признается в любви, либо расскажет, что нашёл себя в диджеинге и теперь уезжает в Карелию.

– Я в школе был… – он замялся, почесал шею, посмотрел в чайник. – Я был ужасным. Я это знаю. И я это помню. И я это… ну… не то чтобы горжусь, да?

– У тебя интересная стратегия начала речи, – заметила Валентина.

– Я серьёзно, – он кивнул. – Ты тогда была как… как живая угроза моей самооценке. Умная. С этими глазами, в которых как будто было написано: «Гриневич, ты дебил». А я… я пытался выглядеть как крутой. Потому что чувствовал себя хуже. И беднее. И тупее. И вообще как школьный кулёк для насмешек, только наоборот – сам насмехался.

Он говорил, глядя в точку где—то в районе её локтя. Валя не знала, что с этим делать. Локоть, к счастью, вёл себя достойно.

– Я тебя специально подкалывал. Жвачки эти, помнишь? «Петушиная» фамилия твоя – это я начал. А потом даже учителя подхватили. Мне казалось, если тебя унизить – я стану значимым. Типа, раз ты упала – значит, я вырос.

Он вздохнул. Громко. С таким звуком, будто только что поставил точку в трёхтомнике душевной исповеди.

– Я понимаю, что это мерзко. И глупо. И трусливо. Я тогда был просто куском недоваренного теста. И даже не пельменного.

Валентина смотрела на него и мысленно вычеркивала пункты из своего плана. «Он будет изображать холодность» – нет. «Он попытается переспать, а потом исчезнет» – нет. «Он не вспомнит её» – увы. Перед ней сидел бывший тиран с глазами, полными раскаяния и какими—то… котячьими эмоциями. Он сидел, как мокрый комок кармы.