Между тем Центральный Комитет утрачивал своё единство, отражая непрерывно углублявшиеся противоречия в быстро менявшемся обществе, и его заседания приобретали все более конфронтационный характер. «Ожесточённые сцены вспыхивали регулярно», — вспоминал Валерий Болдин, возглавлявший штат личных помощников Горбачёва, и по мере того как позиции генерального секретаря в Центральном Комитете становились все более атакуемыми, он все чаще стал предпочитать действовать в обход него и партийных структур в целом. «Его в равной степени перестали устраивать как состав Центрального Комитета, так и настроения в самой партии», — вспоминал Болдин. В ЦК возникла «атмосфера взаимного непонимания и недовольства», все меньшее число членов Центрального Комитета посещали генерального секретаря во время пленумов, никто не аплодировал при его появлении, «многие продолжали разговаривать друг с другом или озираться по сторонам, не обращая на него внимания»[619]. Сам Горбачёв как-то сказал своему помощнику Анатолию Черняеву, что 70% членов Центрального Комитета и постоянных сотрудников его аппарата «…настроены против него и его ненавидят»[620]. В этих условиях он «стал с опаской относиться к пленумам Центрального Комитета» и прислушивался в основном к мнениям тех членов руководства, которые, подобно Александру Яковлеву, были не только преданы ему лично, но также являлись приверженцами демократизации общества в обход КПСС[621]. В 1990 г. в своей записке, поданной Горбачёву после заседания Политбюро, Яковлев называет Центральный Комитет «…главным препятствием для перестройки и всей проводимой нами политики» и предполагает, что «…нет никакой необходимости собирать его столь часто»[622]. Создание в 1990 г. системы президентского правления было нацелено на изолирование партии в том духе, [в котором предлагали советники Горбачёва], но в то время ещё отсутствовали властные структуры, на которые мог бы опереться президент и которые заменили бы собой партийную иерархию, занимавшую доминирующие позиции в советской системе практически с самого начала её существования.
Центральный Комитет определённо представлял собой площадку, на которой противники реформ имели возможность нападать на реформаторов, именуя тех «саботажниками», «социальными наркоманами», «носителями идеологического СПИДа» или даже «контрреволюционерами»[623]. Но члены ЦК в целом не всегда являлись противниками постепенных реформ в рамках социалистической системы. Так было в течение четырёх лет с момента избрания Горбачёва, вплоть до апреля 1989 г., когда на пленарном заседании ЦК впервые прозвучала открытая критика в его адрес[624]. И когда Центральному Комитету было предложено голосовать за тех кандидатов, которых партия намеревалась включить в список депутатов на выделенные ей 100 мандатов на предстоявшем весной того года съезде народных депутатов, оказалось, что реформаторы пользовались в нём большей популярностью, нежели консерваторы. Из сотни кандидатов 52 человека были избраны единогласно, против самого Горбачёва подали 12 голосов, а против его ближайшего сподвижника Александра Яковлева — 59. Но больше всего голосов (78) было подано против Егора Лигачёва, которого считали «ведущим идеологическим ортодоксом в партии». Когда Лигачёва на съезде партии в 1990 г. выдвинули на пост руководителя фракции коммунистов в Верховном Совете, он потерпел столь убедительное поражение при голосовании (его поддержали только 776 из 4683 делегатов), что был вынужден объявить о своём уходе из активной политической жизни[625]. В апреле 1991 г. пошатнулись позиции Горбачёва в Центральном Комитете, и более 70 его членов, выражая «категорическое несогласие с нападками на генерального секретаря», начали сбор подписей под коллективным заявлением в его поддержку[626], а когда ЦК приступил к рассмотрению вопроса об отставке Горбачёва, за неё проголосовали всего 13 членов ЦК и ещё 14 человек воздержались[627]. Вместе с тем Горбачёв наряду с непримиримыми противниками имел и безусловных сторонников среди постоянно менявшегося состава ЦК. Один из них, журналист [и писатель] Александр Чаковский, вызвал «оживление в зале», когда, выступая на пленуме ЦК, собравшемся в декабре 1989 г., заявил: «…если бы он [генеральный секретарь] был человеком противоположного пола, то я бы просто сказал: «Я люблю вас!»»[628].
Невзирая на происходивший медленный распад, Центральный Комитет почти до самого конца сохранял моральный авторитет внутри партии, оставаясь сообществом влиятельных людей, среди которых ещё можно было надеяться отыскать носителей здравого смысла. Как утверждал Сталин в 1931 г., в Центральном Комитете сосредоточена «мудрость партии», в нём собраны «наши лучшие промышленники, наши лучшие кооператоры, наши лучшие снабженцы, наши лучшие военные, наши лучшие пропагандисты, наши лучшие агитаторы, лучшие знатоки совхозов, наши лучшие знатоки колхозов, наши лучшие знатоки индивидуального крестьянского хозяйства, наши лучшие знатоки наций Советского Союза и национальной политики»[629]. Центральный Комитет и Контрольный Комитет нашей партии, говорил он в отчётном докладе XV съезду партии в 1927 г., вместе взятые, представляют собой «…руководящий в 200–250 товарищей центр, регулярно собирающийся и решающий важнейшие вопросы нашего строительства», ядро, которое по иному можно было бы назвать «генеральным штабом партии»[630]. Для самого Горбачёва Центральный Комитет ещё в конце 1980-х гг. оставался «мозгом партии», а его советник Георгий Шахназаров называл ЦК «мозгом и мотором всей системы управления государством». Некоторое время спустя пресс-секретарь Ельцина считал ЦК «…органом, состоявшим из наиболее либерально мыслящих людей, набранных из рядов Советской интеллектуальной элиты»[631]. Чаковский на пленуме ЦК в декабре 1989 г. признался в том, что для него выступление перед членами ЦК «выдающееся событие». «Если бы в 1930 г., когда я вступал в комсомол, или в 1939 г., когда я стал кандидатом в члены партии, кто-нибудь сказал, что я выйду на трибуну Центрального Комитета партии с речью, я бы сказал: «Ты что, смеёшься надо мной, что ли?» Для меня понятие ЦК было и есть святым понятием»[632].
Неспособность ЦК воспользоваться подобным потенциалом для возрождения стала в конце концов приговором ленинскому учению, которое всегда опиралось на идею партии, возглавляемой профессиональными революционерами, руководящими многочисленной массой рядовых членов[633]. Это стало приговором партии, которая по тем или иным причинам не сумела демократизировать собственную организацию, в то время как менялось само общество в результате политики, инициированной ею самой, а точнее — приговор так называемой внутренней партии, «относительно тонкого, но невероятно влиятельного слоя» руководящих чиновников, не желающих делиться своей монополией на политическую инициативу, которую они обрели в результате реализации принципа «демократического централизма»[634]. Эго стало также менее очевидным приговором марксизму, поскольку партия не испытывала серьёзного давления, которое заставило бы её отказаться, по крайней мере, от политики относительно низких цен на основные потребительские товары, полной гарантированной занятости населения и политической стабильности[635]. Но окончательный приговор был вынесен элите, которая извлекала все возможные преимущества из своего доступа к рычагам власти, особенно в брежневские годы. Это стало также приговором политической традиции, которая, зародившись ещё до 1917 г., не сумела создать должного числа институтов, способных обеспечить более широкое распределение политической власти как внутри самой партии, так и в обществе в целом, включая независимую судебную систему, свободную прессу, имеющую возможность критиковать действия руководства, и организации типа профсоюзов, способные защищать интересы рядовых граждан. Эта традиция создавала привилегированное положение одной единственной идеологии, будь то православие или марксизм-ленинизм, объявляла любую оппозицию предателями или даже врагами. Согласно этой традиции любой сильный лидер — царь, генеральный секретарь или президент, всегда обладал большей властью, нежели выборные органы, которые обязаны были ему подчиняться, или суд, который должен был объявлять законными любые его действия. Понятно, что эта была не та политическая обстановка, в которой возможно создание демократизированной партии во главе с Центральным Комитетом, выражавшим интересы рядовых её членов.
