Здесь следует сделать ряд важных оговорок. Во-первых, доступная в настоящее время информация о социальном происхождении членов элиты далека от совершенства. Например, отсутствуют сведения о месте рождения примерно 20% членов новой сталинской элиты, и в качестве рабочего допущения можно лишь предположить, что в этом смысле они мало отличаются от остальных 80%. Во-вторых, даже если местом рождения того или иного лица указана деревня, это вовсе не означает, что данный человек является крестьянином или происходит из крестьян. Многие могут оказаться детьми сельских ремесленников, учителей и технических специалистов или управляющих помещичьими имениями и мелкопоместных дворян. Кроме того, уровень внутренней миграции населения в России в начале XX в. был таков, что отцы и матери многих крестьянских детей, которые, повзрослев, вошли в состав Советской элиты, часть года работали в городах, а они сами в подростковом возрасте могли помогать там родителям. Справедливости ради следует отметить, что очень немногие представители поздней сталинской элиты занимались сельским трудом во взрослом возрасте, но все они были продуктами деревенской среды. Наконец, какие бы выводы не следовали относительно последствий присутствия в поздней сталинской элите столь крупного по численности сельского элемента, необходимо отметить наличие значительного меньшинства (40%) таких людей в ранней сталинской элите, особенно среди тех, кто вступил в партию после выхода её из подполья, то есть в 1917–1920 гг. Безусловно, члены ранней элиты деревенского происхождения в большинстве своём выросли на закате Российской империи, а не в начальный период нэпа.
Значительную долю остальной части поздней сталинской элиты, очевидно, составляли дети ремесленников. Если примерно 60% её членов имели сельское происхождение, то ещё 20–25% пришли из среды ремесленников и только около 10% имели безусловно городское происхождение. Поздняя сталинская элита определённо не состояла из потомственного столичного пролетариата. Из 224 её членов только 8 человек родились в Санкт-Петербурге и ещё 6 — в Москве. Несмотря на отсутствие некоторых сведений, общая характеристика социального происхождения сталинской элиты представляется достаточно ясной, и, вероятно, Жданов был в основном прав, когда в 1939 г. заявил, что «…советская интеллигенция состоит из вчерашних рабочих и крестьян или из сыновей рабочих и крестьян, выдвинутых на руководящие посты»[271]. Доминирование в поздней сталинской элите людей простонародного, прежде всего крестьянского, происхождения по-разному оценивается исследователями. Например, Т.П. Коржихина и Ю.Ю. Фигатнер, сопоставляя составы ЦК партии, избранные в 1924 и 1939 г., обнаружили, что новые люди являлись «потомками неграмотных крестьян и неквалифицированных люмпен-пролетариев с соответствующими их происхождению психологией, традициями, привычками и мировоззрением». Если коммунисты-ленинцы приходили в партию по убеждению, то сталинцы «проходили через процесс селекции начинавшей действовать номенклатурной системы и возносились на верхние ступени властной пирамиды благодаря тому, что их психология и мировоззрение были теми, которые Сталин желал видеть в своих кадрах». В отличие от поколения подпольщиков, обладавших независимым мышлением, сталинцев характеризовала «психология преклонения перед авторитетами и их указаниями, свойственная патерналисткой структуре бедного российского крестьянства, изуродованного царской властью». К 1939 г. «быстро выросла доля людей, происходящих из крестьян, малоквалифицированных рабочих и военных, чей жизненный опыт был связан с традициями жёсткой и бездумной патерналистско-бюрократической субординации… Никто лучше раба не знает, как следует впрягаться в хомут. Во второй половине 1920-х годов партия в целом превратилась из партии рабочих и интеллигенции в партию крестьянства, а точнее — в партию маргиналов. Массовая гибель людей и разрушения были делом рук этого маргинального крестьянства, ведомого вышедшей из его среды номенклатурой, копировавшей весь мировой опыт автократического государственного управления»[272]. Среди западных исследователей к аналогичным выводам пришёл Роберт Даниелс: «Молодые активисты, которых Сталин рекрутировал из рядов рабочего класса и крестьянства, были малообразованны и принесли с собой на все уровни советской бюрократической иерархии худшие черты прежней российской политической культуры. Их отличали склонность к авторитаризму, недоверие к интеллектуалам, ксенофобия и антисемитизм, сплав крестьянской настороженности с квази-параноидальной, но прагматической политической культурой российской бюрократии»[273]. Те же мысли, но в относительно нейтральной форме, высказывает Эдвард Кинан, который видит в сталинизме возврат к традиционной и обычной для Московии политической культуре. Поздний сталинизм, по его словам, был периодом «рестабилизации», наиболее важным фактором которой явилась …новая политическая элита, возникшая в тридцатые годы, в которой доминировали люди пролетарского или крестьянского происхождения, чья политическая культура сформировалась на основе деревенской культуры, значительным образом усиленной хаотическими и преисполненными разнообразными опасностями условиями, в которых им довелось подниматься к вершинам власти. Социальные группы, которые с начала века и до начала тридцатых годов оказывали дестабилизирующее влияние на политическую культуру, были тем или иным способом удалены с политической сцены. В значительной степени их место в обществе заняли крестьяне или дети крестьян. И по мере освоения этими пришельцами навыков, необходимых для исполнения новых для них ролей, они не расставались с привычными для них взглядами на мир и на людей, которые они принесли с собой из прошлого. Напротив, им удавалось преуспевать в политике именно потому, что они практиковали традиционные привычки избегания рисков и пренебрежения субъективными желаниями и устремлениями отдельных людей в пользу групповых интересов[274]. В ещё одной заметной работе Веры Данхэм поздняя сталинская элита привязана по своему происхождению к совсем иной социальной группе, а именно — к мещанству или к городскому нижнему среднему классу. Данхэм утверждает, что «…Сталину нужно было опереться на нечто, уже существовавшее… и таким фундаментом для него стало мещанство. Люди во власти, подчинённые Сталину, все до одного, были мещанами, поднятые им с самого низа, будь то стахановцы, офицеры, руководители предприятий или учёные»[275]. Город с его путиловскими заводами, свободами, тайной полицией, страданиями и анонимностью стал тем университетом, в котором сформировались большевики. Сталинские кадры, с другой стороны, были преимущественно людьми крестьянского происхождения. Их развитие, начавшееся с ранней социализации в деревне, приводило их на обучение в малые города, бывшие исконной колыбелью старого русского мещанства. Потом, будучи вырванными из привычной среды на вершины власти, они приносили с собой смесь старого с новым. Данхэм ведёт речь об элите в целом, а не только о членах ЦК партии. В центре её внимания находится культура элиты и связи этой культуры с предполагаемой новой большой чисткой руководства страны, якобы планировавшейся Сталиным после 1945 г. Хотя во многих отношениях работа Данхэм является весьма занятной, сама по себе она мало что даёт для изучения поздней сталинской элиты. Сам термин «мещанство» не более точен, нежели введённый Марксом термин «мелкая буржуазия». Все её рассуждения не выходят за пределы логического круга, и легко найти аргументы, разбивающие попытки увязать принадлежность к определённой социальной группе (например к нижнему среднему городскому классу) с определённым складом мышления (с материализмом, присущим среднему классу)[276].
вернуться Коржихина и Фигатнер, «Советская номенклатура», стр. 31–34, 37. Коржихина и Фигатнер попытались проанализировать переход от ленинской к сталинской стадии путём сравнения составов ЦК партии, избранных в 1924 и 1939 г. Помимо всего прочего, они обнаружили, что доля лиц крестьянского происхождения среди членов ЦК за этот период выросла на 150% при одновременном сокращении почти вдвое представителей т.н. «разночинной интеллигенции». (Разночинцами традиционно было принято называть социальную группу, состоящую из людей, не принадлежащих к дворянскому или крестьянскому классам). К сожалению, авторы статьи чётко не обозначили ту совокупность, на основе анализа которой они пришли к своим выводам. Они указывают, что в общей сложности в составы ЦК, избиравшиеся в 1924, 1939, 1966, 1976 и 1986 г., входило 918 человек. На самом деле, членами ЦК за этот период избирались 664 человека (многие избирались в состав ЦК многократно на разных съездах), а всего за этот период членами и кандидатами в члены ЦК побывало 1093 человека. Как видим, ни одна из приведённых цифр не совпадает с указанной авторами цифрой 918. Но если авторы не учитывают повторные избрания, то суммирование численных составов ЦК, избранных на каждом съезде (53, избранных в 1924 г. плюс 71, избранных в 1939 г. и т.д.), даёт цифру 913 членов ЦК, которая близка к приводимой ими цифре 918. Можно допустить, что здесь в текст статьи вкралась простая опечатка. Возможно также, что Коржихина и Фигатнер опираются в своих выводах только на тех членов ЦК, биографические данные которых точно известны, но об этом они в своей статье не упоминают. вернуться Daniels R.V. Is Russian Reformable? Change and Resistance from Stalin to Gorbachev. — Boulder, 1988. P. 78. Аналогичные негативные оценки «наблюдаемой коллективной психологии крестьянства», обусловленной его пребыванием «на более ранней стадии развития цивилизации», приводит в своей книге Моше Левин. По его мнению, «…крестьяне постоянно пребывают на грани экономической катастрофы и ведут сезонный образ жизни, при котором продолжительные периоды безделья сменяются взрывами лихорадочно бурной деятельности. В результате тот же самый процесс, которым обусловлены свойственные крестьянину осторожность и консерватизм, порождает тот тип людей, которых отличают возбудимость, склонность легко поддаваться на провокации и готовность к бунту, обладающих скорее сангвиническим темпераментом, нежели флегматичностью и хладнокровием». См.: Lewin М. The Making of the Soviet System. — London, 1985. P. 52–54. вернуться Keenan Е.L. Muscovite Political Folkways // Russian Review. 1968. № 45 (2). P. 169. Отмечая постепенное замещение беспокойных западнических элементов представителями крестьянства или людьми крестьянского происхождения, Кинан, в отличие от Даниелса, подчёркивавшего только негативные стороны этого процесса, видит и позитивные особенности политической культуры российской деревни, а именно «мощную тенденцию к поддержанию стабильности и своего рода равновесия внутри замкнутого сообщества, стремление избегать рискованных решений, подавление личной инициативы, упрощённость политической власти, значительную свободу действий и мнений внутри своей группы, нацеленность на анонимное решение потенциально опасных, спорных вопросов» (Р 128). вернуться Dunham V. In Stalin’s Time: Middleclass Values in Soviet Fiction. — Durham, 1990. P. 19–20, 131, 133, 245, 257. N. 19. вернуться В предисловии к своей книге In Stalin’s Time Джерри Хью доказывает, что Большая чистка уже произошла в 1930-е гг., а не планировалась Сталиным в 1940-х (С. ххѵііі). Более серьёзное по сравнению с Данхэм введение в проблему роли низов среднего класса в русской революции содержится в статье Дэниэла Орловски: Orlovsky D. The Lower Middle Strata in Revolutionary Russia // Between Tzar and People: Educated Society and the Quest for People Identity in Late Imperial Russia / ed. W. Glowes. — Princeton, 1991. P. 248–268. Орловски относит усиление влияния «нижней средней страты» к 1917 г. |
