— Нечто подобное уже пробовали, — сказал сидевший здесь военный по фамилии Емеля. — Результаты были весьма плачевные. Оцепленное селение готово было сжечь себя. Женщины и мужчины бросались под танки, на штыки солдат, а дети швыряли в наши доблестные войска тухлые яйца и молочные пакеты, наполненные горючей смесью. Что прикажете делать в такой ситуации?

— Это в районах, которые подчинены Прахову. А его команда исчерпала себя. Авторитет Прахова, по последнему опросу, пал до семи процентов. Поэтому народу кажется, что он в состоянии осилить Прахова. Что ж, надо ему помочь в этом мнении утвердиться, а что касается наших районов, то тут ситуация совсем иная. Нам тоже ни к чему бунтарские настроения. Народ должен работать, а не бунтовать. И мы должны различать строго те процессы, которые нам идут на пользу, а которые идут во вред. Если шахтеры и металлурги бастуют и требуют отставки Прахова, то мы их должны поддержать. Но если они будут требовать нашей с вами отставки, мы их раздавим, как котят.

— В наших районах приостановлена работа автомобильной промышленности, и это ведет к страшным потерям, — вмешался Каримов. — Чтобы наладить порядок, я связался с военным корпусом Жигалина и попросил о помощи. Жигалин дал войска, но местные власти из соображений гуманизма заколебались и стали просить отсрочек, переговоров, указаний сверху…

— Вот-вот, в этом как раз и наша беда главная, мы все колеблемся, ждем приказаний сверху, а сами решить элементарную задачу не в состоянии. Они, значит, могут поджигать наши доблестные войска, а мы, видите ли, оказались во власти нравственных догм. А здесь нет проблем. Надо в таких случаях пускать в расход всех, кто стоит на пути войск. У врага нет возраста.

— Но так бы пришлось истребить весь очерченный вами квадрат.

— Ну и что?

— Другие последовали бы за этими бунтарями. Такое уже было. Они кричали: "Мы голодаем, и нам все равно, от чего умирать — от голода или от пуль".

— Чепуха. Им не все равно. Снова здесь надо подходить крайне выборочно. Надо отстреливать не тех, кто орет, а тех, кто подстрекает. Помните, если мы не уничтожим подстрекателей, мы никогда не решим проблем власти, проблем государства. Пока до общей массы не дойдет, что бунты и мятежи никогда не приносили хлеба, мяса и покоя, до тех пор порядка не будет. А когда до них дойдет эта мысль, они сами будут уничтожать подстрекателей. Как вы считаете, молодой человек? — обратился ко мне Хобот.

— Я специально занимался изучением этих проблем на материале мятежей, имевших место в первом веке нашей эры… — Все вдруг стихли. Хобот даже отложил в сторону жареного дрозда. — Понимаете, все в мире повторяется. Точь-в-точь такая ситуация была в Иудее, точнее, в Римской империи, в пятидесятые годы, а еще точнее — в пятьдесят восьмом году в мае месяце. Волнения охватили всю Иудею. Поднялись Вифлеем, Сорес, Кефира, Адаса, Кумран, Вефиль…

— Достаточно, мы все равно не запомним, — остановил меня Хобот. — Вы вроде бы как Мармеладов, тот тоже любил перечислять… Так вот, ваши римляне тоже не проявили достаточной твердости. Не так ли?

— Напротив, — ответил я. — Все холмы, все подъезды к этим городам были покрыты трупами, распятиями и умершими от голода. А народ Иудеи все равно бунтовал. Мне кажется, что именно тогда была выработана схема, по которой развивались все значительные волнения у всех народов и во все времена.

В это время я ощутил, как Горбунов наступил мне на ногу, давая понять, чтобы я не перечил Хоботу, иначе как же он сможет отменить мое увольнение с последующей эксдермацией. Я слегка опомнился и сказал:

— Вы правы, Феликс Трофимович! И какое поразительное совпадение. Прокуратора Иудеи звали тоже Феликсом.

— Надеюсь, он не был евреем?

— Жена у него была еврейка. Прекрасная Друзилла…

В это время двери дома распахнулись и на пороге появилась замечательной красоты женщина с пейсами, в золотых браслетах и с тяжелым рубиновым ожерельем, в краплаковом кимоно или индийском сари, одним словом, в широком свободном наряде, однако подчеркивающем тонкий стан и высокую грудь. Это была Друзилла.

— Феликс, тебе позвонили из Политбазы. Спрашивают, ты полетишь на Красное море — утиный перелет уже начался. Послушай, Феликс, опять эта черная ворона уселась над твоей башкой. Не мог бы ты ее пристрелить? Она мне надоела. Вчера унесла мое колечко с бирюзой, а сегодня метит в твою лысину…

— Я занят. Скажи, для меня сезон еще не начался. У меня дел по горло и на Черном море. А ворону мы пристрелим, а ну, Федька, неси миномет.

Тот, которого назвали Федькой, принес двухстволку. Феликс прицелился и выстрелил. И что меня сразу поразило и насторожило, ни вороны, ни Федьки на месте не оказалось, а левый глаз, которым целился Феликс, вспух и стал величиной с куриное яйцо.

— Послушай, мать, что это меня развезло? — сказал Хобот, трогая глаз.

— И впрямь, развезло, — отвечала женщина. — Пить надо меньше. Сейчас я принесу повязку.

— Значит, Прахов считает, что вы в его команде? — это ко мне обратился Хобот. — Что ж, пусть так считает. Это неплохо. А Мессии нам и самим нужны. Только я за то, чтобы игра была абсолютно чистой и честной. Нам не нужна грязь. Достаточно того, что Прахов ее месит повсюду. А Мессии надо ухо востро держать. Дело серьезное. На эту кампанию мы средств не пожалеем, но если Прахов узнает, что ты в последний момент к нам перекинешься, тебе не сдобровать, — Хобот в знак расположения назвал меня на «ты» и похлопал по плечу.

Пока жена Хобота ходила за повязкой, ворона снова стала каркать над нашими головами, и, что самое поразительное, в этом карканье я отчетливо услышал человеческую речь, обращенную не к Горбунову, не к Хоботу, а именно ко мне. Ворона кричала на своем языке, открывшемся мне своим чудесным смыслом:

— Сечкин, для тебя у меня крайне важные новости. Выходи за калитку, и я тебе сообщу кое-что. Не бойся. На улице темно, и тебя никто не заметит.

В это время вышла жена Хобота и стала накладывать повязку на глаз Хобота, а я тем временем, держась за штаны и давая понять, куда иду, покинул застолье и оказался за калиткой. Не прошел я и трех шагов, ко мне подошла девица в черном. По всему моему телу прошла дрожь. Сроду ничего подобного не было в моей жизни. Девица блеснула прекрасными карими глазами и взяла меня под руку почти ледяной рукой.

— Не бойся. Это я тебя звала. В наш век, как ты сам понимаешь, любые превращения возможны. Сейчас больше всего народ боится мистических инсинуаций, а зря. Мистика, оккультные штуки — это не самое страшное в этой жизни.

— Что вам угодно, девушка? — сказал я в надежде, что она никакого отношения к вороне не имеет. Она точно разгадала мои мысли и сказала:

— Имею, имею. Я и есть та бедная белая ворона, которой по ночам не спится. Конспирация нужна теперь всюду. У меня здесь неподалеку небольшое политическое бюро, которое устраивает разные сделки.

— Значит, политбюро? — спросил я.

— Мы так не называем наше заведение. У нас к тому же все слова, даже Бог и ЗАГС, пишутся с маленьких букв. Но акции, которые мы совершаем, носят политический характер. Достаточно для этой глупой работы и политических партий, литературных творческих союзов и районных депутатских комиссий. Сегодня, в эру политических мистификаций и экономических кризисов, и нам, ведьмам, пришлось включиться в этот таинственный процесс.

— Вы ведьма? — спросил я. И снова по моей коже пробежало тысяч пять самых жизнеспособных мурашек.

— А что тут дурного? Если ты веришь в Бога, почему тебе не поверить и в черта? Тем более превратные сведения о темных силах настолько исказили современные представления о нашем брате, что мне и говорить на эту тему не хочется. Запомни, милый, мы намного честнее и стабильнее всего вашего двуногого сброда. Я в своей жизни еще не встречала, чтобы хоть какая-то темная сила не сдержала своего слова.

— Что ты хочешь от меня?

Девица рассмеялась.