— Аромат твой целебен, перестало пучить брюхо мое, а то пуще бури разыгрались ветры в моем животе, не знал, должно быть, великий царь Соломон, прекрасная еврейка моя, насколько целебен аромат твоей души…

А утром, сняв сандалии, Сара входила в жилище, где женой она была Иосифу, срывала с себя одежду и рвала ее в клочья, и следил за нею закованный в цепи бедный Иосиф и шептал:

— Сука. Блудница вавилонская…

— Я люблю тебя. Ты единственная моя. Ты спасла меня от дурной жизни. Я не боюсь смерти, потому что я люблю, единственная и великая моя.

— Это ты мой единственный и мой великий, — шептала Катрин. — Я знала, что ты прекрасен, но не знала, что настолько.

— Твоя грудь так тяжела, как ртуть, и так красива, и в этой предрассветной мгле твое тело так изящно, и так нежна ты. Не могу представить, что к твоим соскам могла прикасаться холодная кольчуга. Ненавижу все, что связано с войной: стрелы, пули, кольчуги, мечи, бомбы. Какое отвратительное слово — огнестрельное. Стрелять огнем. Металл и такая нежная кожа. Поклянись, что ты никогда не будешь стрелять огнем, никогда не будешь нечистой силой, черной вороной, ведьмой. Поклянись, что я тебя впервые увидел, впервые полюбил и еще, что ты никого не знала до меня…

— Я клянусь. Я никогда не любила. Я всю жизнь ждала тебя. Я создана для жизни с тобой. Только с тобой. И никогда, никогда, никогда не полюблю другого.

— И что не было у тебя никого.

— И что не было у меня никого. А теперь иди ко мне, мой единственный!

Ночью снова, как угорелый, вбежал Горбунов.

— Катрин, одевайся. Хозяин зовет.

— Какой хозяин? Скажи своему Хоботу, чтобы он убирался…

— Катрин, в твоем распоряжении шесть минут. Хобот не будет ждать. Он возьмет с собой не тебя, а Жанетту.

— Бегу! — крикнула Катрин из ванной, уже одетая. Она на ходу причесывалась. Подбежала ко мне, чтобы чмокнуть меня в щеку. Я отстранился. Она проговорила на отвратительном сленге: — Не пыли. Хобот есть Хобот. Встречай меня завтра.

Я видел, как она села в машину. Как рядом с нею пристроился хромой Горбунов. Я видел, как он обнял Катрин и целовал до тех пор, пока мне было видно из окна, как он это делает.

"Даже не с Хоботом, а с этим подонком", — подумал я.

Прошло много столетий с тех пор, как не стало ни Иосифа Флавия, ни Сары, ни Веспасиана. А что изменилось? Одна и та же наша общая душа катится по задворкам нечистот, и нет ей услады, покоя, мира.

Как только была напечатана первая часть моих очерков, посвященных Иосифу Флавию, меня немедленно разыскал Ксавий:

— Первый раз, когда я прочел очерк, я решил, что ты антимерлист и тебя надо немедленно убить. Второй раз, когда я прочел очерк, я пошел в синагогу и там мне сказали, что твоя статья — во славу Израиля! А в третий раз, когда я принялся за чтение, я понял: Иосиф Флавий — это я! Я тебе хотел открыть тайну, но установил после прочтения твоей работы, что ты ее знаешь.

Я женюсь на любовнице Прахова. Она ему изрядно поднадоела, и он решил ее сбагрить. А этой любовнице, Ксенией ее зовут, нужно прикрытие, и она охотно согласилась выйти за меня замуж. Я ее ненавижу, но вынужден жениться на ней…

— Но почему вынужден?

— Он меня уничтожит, если я не женюсь.

— А как это произошло?

— Он пригласил меня на ужин, а потом оставил с нею. Когда Прахов вышел, Ксения рассказала о своей трудной жизни. Мне стало жалко ее. Она жила в жарком Ранахстане, ее изнасиловал отчим, а потом едва не убили ссыльные чеченцы. "Неужто ничего светлого не было в вашей юности?" — спросил у нее я. — "Было, — ответила она. — Я до сих пор помню безбрежные дали и море тюльпанов. И еще я помню радугу, которая была в двух шагах от меня, и я прикасалась к ней рукой". А потом она спросила: "Ты умеешь разгадывать сны?" Я ответил: «Постараюсь». — "Во сне ко мне пришла подруга и сказала: “Я хочу улететь на небо, но у меня нет сил. Дай мне твои силы!” Я вынула из груди светло-розовый и даже голубоватый шар и отдала ей, и мне сразу стало легко, и утром я эту легкость ощутила, а все равно было какое-то беспокойство. Я рассказала сон маме, а она мне сразу: “Ты скоро умрешь”". Ксения заплакала и сквозь слезы: "Я с тех пор жду смерти". Мне стало ее жалко, и я обнял ее, и в это время зашел Прахов. Он, должно быть, ждал, когда Ксения меня обнимет или я обниму Ксению, потому что сразу закричал: "Отличная пара! Барбаев, подготовь все к свадьбе!" Барбаев незамедлительно появился в дверях, должно быть, он тоже ждал, а Ксения при них уже обняла меня, и я не знал, куда мне деваться…

— Но это же насилие? Может быть, ты любишь ее?

— О чем ты? — и у Ксавия на глазах блеснули слезы. — Я отправился в синагогу, и там мне сказали, что я вероотступник, но мне все равно надо жениться на Ксении, так как отношения с Праховым весьма полезны для всей еврейской общины.

Мне стало жалко Ксавия, а когда он ушел, я еще написал несколько страниц об Иосифе Флавии.

С некоторых пор я стал слышать голоса. Мне казалось, что какая-то часть звуков выходит из души моей, а какая-то таится в струящемся воздухе, и этот воздух, нежный и ласкающий, кружится надо мною и будто силится обрести материальную оболочку. Я озирался по сторонам: никого вокруг не было, а чей-то голос спорил со мною, задавал вопросы, а иной раз, точно откинувшись на спинку стула, долго рассказывал разные истории и никогда не требовал, чтобы я делал какие-то выводы. Иногда мне казалось, что я сам рассуждаю и заговариваюсь, но я себя перепроверял, и оказывалось, что губы мои плотно сомкнуты, а голос, нежный и чарующий, все равно кружился надо мною.

Вот и в тот день, когда я решился записать чужую речь на кассету, все началось с того, что «голос» стал рассказывать какие-то удивительные вещи о первом веке.

"Пройдет много столетий, — рассуждал “голос”, — и об Иосифе Флавии напишут, что он был льстивым и вероломным человеком, хвастливым, хитрым и неустойчивым в своих мнениях. Еще при жизни его обвинят в предательстве своего народа.

Его друг и противник, собрат по перу Юст из Тивериады, зная о неминуемой своей гибели, сказал Иосифу:

— Ты вероотступник. Ты предал Иудею, и Ягве накажет тебя.

Сколько ни пытался Иосиф убедить друга в том, что изменились времена, что, возможно, навсегда пала Иудея и что великий еврейский народ должен жить и бороться в тайных пластах мироздания, куда не сможет ступить нога завоевателя, Юст стоял на своем: Иосиф продал свой народ и не будет ему прощения в этом мире.

Пройдет много столетий, и об Иосифе Флавии будут говорить, что он совершил немыслимое, чудо: заполнил пробел между Старым и Новым Заветами, примирил эллинизм, иудаизм и народившееся новое верование — христианство. Создавая основы герменевтики как искусства толкования библейских текстов в их непосредственном преломлении через исторические факты, мифологические сюжеты, деяния великих людей и смертных, он учил пониманию, точнее, взаимопониманию между народами. В своей великой экзегетике он сумел приподняться до уровня общечеловеческих идеалов. Потому он впервые и стал называть себя человеком Вселенной. И его Псалм гражданина Вселенной вызовет гнев у иудеев. А этот Псалм впервые в иудействе, а не в христианстве преодолеет иудейскую ограниченность. Об этой мольбе Иосифа расскажут много веков спустя другие евреи.