— К ногтю, — прошамкал Прахов. — Очень умно написано. Ты вот помянул что-то из "Майн Кампф". А ты знаешь, что в пору прихода Гитлера к власти в такой стране, как Австрия, только пять процентов австрийцев занимались искусством, наукой, культурой, а 95 % законодателей во всех названных отраслях были евреи.

— У меня есть приятель, Скабен, — сказал я. — Он гордится своим еврейством и рассуждает примерно так: "Когда я понял, что являюсь инвалидом пятой группы и мне не будет хода в этой стране, я решил, что мне нельзя выигрывать по очкам, только нокаут. У меня везде и всюду должны быть неоспоримые преимущества. В школе у меня было девять грамот, а десятая медаль. В университете ни одной четверки, я, как заметил один юморист, достигал успеха в результате многовекового искусственного отбора, так сказать, благодаря хорошему тренажу на полосе препятствий". Откуда у евреев культ образования, учености, знаний? Народ перегоняли с континента на континент, из страны в страну, разоряли погромами, унижениями, крематориями — и из этого всего иудей извлекал уникальный человеческий опыт. Самый главный его капитал — голова: есть голова на плечах — твой капитал при тебе, нет головы — тебе ничто не поможет!

— А вы иудейский защитник! — съязвил Зверев. — С чего бы это?

В понедельник двери нашей темницы распахнулись. Прахов-младший был прав: в стране установилась диктатура фиолетовых. Диктатура была названа высшей формой демократии и свободой первой степени. Срочно всем раздавались листовки для заучивания наизусть и затем для всеобщего скандирования: "Слава фиолетовым, которые могут все! Слава освободителям, которые будут всегда! Слава новому порядку и новому мышлению! Да возродится жизнь!", и в таком духе несколько страниц.

Ворвавшийся к нам человек в фиолетовом бушлате сказал:

— Свободны все, кроме приговоренных к эксдермации.

Прахов и Зверев расцеловались. Меня словно здесь и не было.

— А ты чего торчишь? — спросил человек в бушлате.

— Я… приговорен к эксдермации.

— Дурак! Кто тебя об этом спрашивает? Я тебя не видел, и ты меня не видел. Мотай отсюда, пока не перевели в спецраспределитель.

Быстро собрав пожитки, я покинул место своей неволи. Пробирался задворками. Повсюду настигал меня голос репродуктора:

— Мы объявляем фиолетовый террор красному террору. Красные пришли к власти и с двадцать пятого октября тысяча девятьсот семнадцатого года никогда не прекращали убийств. Мы можем круглый год отмечать юбилеи их геноцида и нашего холопства. Сегодня наши верховные палачи разрешили нам публично проклинать вчерашнее палачество. Отсутствие гражданского сознания у народа, рабское подчинение любому хозяину, от Ильича Первого до Ильича Третьего, общественное и политическое бессилие привели к тому, что террор и подчинение стали нормой жизни. Армения и Азербайджан, Средняя Азия и Пегия, участь нынешних политзаключенных — безнаказанность преступления перестроившихся террористов. Их убийственная деятельность, прикрытая лживой демократией, не вызвала массового протеста народа, как и ужасы Соловков, ВЧК, сталинского ГУЛАГа, чернобыльской трагедии. Народ, который смирился с террором, саперными лопатками, танками и голодом, идет на духовное и физическое самоубийство. Сегодня, как и вчера, мы стоим на коленях и ждем, чтобы наши угнетатели даровали нам свободу, кусок хлеба, кров, средства для воспитания наших детей и уцененные канцелярские товары. Во время военного коммунизма общество все-таки противилось большевикам и вынуждало их брать заложников. Пойдя на выборы в советы, избрав добровольно жизнь в аду, отказавшись от гражданской борьбы с паразитарными формами жизни, мы сами пошли в заложники преступной власти. Мы свергли террор красных и их лживую демократию. Да здравствует лучший из фиолетовых, первый демократ республики, наш вождь и учитель Николай Прахов!

Слушая эту шумливую пропаганду, я начинал отлично понимать, почему Прахов и его команда продолжат "лучшие традиции" своих предшественников, будут утверждать Новый Паразитарий, по сути дела, ничем не отличающийся от старого. Я хорошо понимал и то, почему праховская мафия сохранит закон об эксдермации и в скором будущем проведет ошкуривание всех инакомыслящих и неугодных режиму.

Я снова, как и прежде, ночевал в подвалах, в старых полуразрушенных домах, на чердаках. Сколько я ни перебирал знакомых, а уверенности, что кто-то меня приютит, не было. И все же я рискнул попробовать. Первый кому я позвонил, был Приблудкин.

— Сколько лет, сколько зим, — он явно обрадовался моему звонку, а я сказал ему не без намека на его прежние разговоры на высокие темы:

— Худо твоему соотечественнику, брат. Беглый я теперь, и негде мне приткнуться. Может быть, ты что-нибудь мне присоветовал бы?

По мере того как я говорил (я чувствовал), Приблудкин чернел, сопел, молчал долго, а потом сказал:

— Пойми, старик, у меня семья…

— Понимаю, — ответил я. И все же еще раз унизился до просьбы, отвратительной просьбы, зная почти наверняка, что Приблудкин ничего для меня не сделает. — Мне бы немного деньжат или хлебца, или сухариков хотя бы…

— Деньги сейчас мусор, что на них купишь, да и нет их у меня, а хлебушко у нас в обрез, ты уж нас прости, Христа ради. Ты крепись, старичок, оно как-нибудь все станет на свое место. Ты ведь самый известный сегодня человек. Тебе никто не откажет…

— Спасибо тебе, милый, за добрые слова, век не забуду твоих советов. Дай Бог тебе счастья, а главное — настоящего патриотизма, чтобы соотечественникам твоим жилось лучше.

— Ну ты брось, брось! — завопил Приблудкин с явным негодованием. — Не зарывайся, сам знаю, чего мне делать надо, у меня свой путь, а у тебя свой. Так что пока!

Потом я решился набрать номер телефона моей Сонечки, как-никак замуж норовила за меня выйти. Кроме того, у Сонечки был свой частный дом, во дворе стоял теплый флигель, меня бы там уж точно никто не нашел.

— Здравствуй, здравствуй, — сказала она. — А я замужем. Представь себе, только вчера купили и привезли арабскую спальню. Мечта поэта. Обивка цвета перезрелой сирени, гнутые ножки и все такое. Как ты? Мы — замечательно. Я счастлива, мама тоже. Муж мой Коля Бастурмаев, ты его не знаешь, он в торговле служит. А ты теперь самый известный человек в мире. Хоть бы фотку прислал… Обязательно придем на твою эксдермацию.

— Сонечка, — сказал я как можно яснее. — Нельзя ли мне с недельку в вашем флигелечке перекантоваться. Хочу спрятаться от людей. Сама говоришь, я человек известный. Житья нет от народу — фотокорреспонденты, телевидение, газеты — хочу от них спрятаться.

— Нет, нет, Степа, это моему Коле точно не понравится. Я сейчас спрошу. Коля! Степан Сечкин просится к нам на ночлег, как ты? Нет, нет, Коля против. Сам понимаешь мужчина… Вот он говорит, что от известности никто не умирал…

И я решился тогда сказать правду:

— Сонечка, я в бегах. Меня ловят, а деться мне некуда и есть нечего. Стыдно мне, но я тебя прошу, если можно, помогите мне с мужем…

Она долго молчала. Сказала потом: «Перезвони». А когда я перезвонил, ее муж, Коля Бастурмаев, сказал:

— Никогда больше, молодой человек, по этому телефону не звоните. Запомните, никогда!

Я набрал еще один номер:

— Агриппина Домициановна, это я Степа Сечкин, не буду вам долго морочить голову, я в бегах, и меня ловят, ни в коем разе не говорите обо мне Цезарю Петровичу, а у меня вот какая просьба: не приютили бы вы меня по старой памяти на пару денечков, подкрепиться бы мне надо маненько?

— Ох, не могу, — запричитала тетя Гриша. — Да и следят за моим домом, я и думала, чего это они караулят, я этих топтунов сразу распознала, а оно вон что! Тебя, Степушка, отлавливают. Ну берегись, сыночек. Звони, не пропадай, а помочь тебе ничем не могу, мой дорогой…

Я еще набрал несколько номеров, но все бесполезно. Мои бывшие школьные товарищи, мои знакомые и мои сослуживцы были одинаково принципиальны. Они говорили: "Нет".