Я успокаивал маму, как мог. Но она, должно быть, не слышала моих слов и еще сильнее крепилась, пока не явились новые опричники и не сказали ей:

— Прекрати крепиться, зараза! Поревела бы, как все ревут. И освободи проезжую часть, сволочь! — Мама не могла одновременно и крепиться, и двигаться. Ей было больно от ударов, которые ей нанесли четыре опричника. И тогда новые опричники схватили нас с мамой за руки и за ноги и отшвырнули в заросли бурьяна. Ночью пошел дождь, было холодно, и мы с мамой дрожали, как тополиные листочки. И вот тогда впервые во мне родился гнев. Я уже в утробе матери не мог быть лояльным. Я мечтал убивать и казнить, судить и выносить приговоры. Во мне кипела жажда отмщения. И я тогда впервые испытал чувство ограниченности своих возможностей. Я был точно связан по рукам и ногам. Мне оставалось только барахтаться и биться лбом о стенки, благо они были нежесткими. А мама услышала меня. Сказала:

— Ничего, сыночек! Потерпи. Не может быть, чтобы не было Бога на этом свете.

Она напрягалась что есть мочи и ползла, пока мы не оказались в укрытии. Но и в укрытии было холодно. И мы снова дрожали, как тополиные листочки. Мама, чтобы меня согреть, свернулась в клубочек, но холод был вездесущ, и мама сильно заплакала. Может быть, поэтому ее услышала тетя Гриша. Мама потом рассказывала:

— Это ее нам Господь послал. Она — наш Ангел-спаситель.

Я хотел было спросить:

— А почему тетя мужским именем называется, — да как спросишь, когда все равно тебя не услышат.

На самом деле тетя Гриша была вовсе не тетей Гришей, а Агриппиной Домициановной, и настоящая ее фамилия вовсе была не Зубарева, а Агенобарбова, и сама она была рыжая с медными веснушками на лице и на спине. Сказать по правде, у меня всегда было отменное чутье на необычность. Я и в тете Грише сразу схватил эту ее абсолютную неординарность. И так как я был в некотором роде в потустороннем мире, то есть еще не вышел в этот пресловутый белый свет, а находился в абсолютно безвоздушном пространстве, то мне и виднее была ее поднаготная, уходившая какими-то тайными зигзагами в берега Средиземного моря. Я могу на что угодно держать пари, но эти зигзаги были определенно берегами старой Италии, точнее старой Римской империи, когда еще совершенно непонятно было, где Рим, а где Иудея, где Греция, а где Галилея. Но каким образом тетя Гриша была связана с древней империей, ума не приложу. Это потом уже, когда стал рыться в источниках, я установил совершенно жесткую связь между тетей Гришей и Нероном. Представьте себе, вот так это и было, кузнец Зубарев во время одной из смут пробил ломиком голову мужу тети Гриши, настоящему отпрыску нероновского злодея (мало их своих на Руси!), и потом женился на Агриппине Домициановне, поскольку уж больно она ему понравилась, а тете Грише некуда было деваться с двумя детьми, настоящими Агенобарбовыми по метрическим записям, затем родились еще две дочки, но уже от Зубарева, который, однако, знал, что род Агенобарбов ведет начало от римского тирана Гнея Домициана Агенобарба, получившего впоследствии полное имя — Нерон Клавдий Друз Германик Цезарь. Очевидно, посему двое мальчиков Агриппины Домициановны были названы Клавдием и Цезарем, по поводу чего второй муж Агриппины кузнец Петька Зубарев сильно раздражался и даже предлагал заменить имена на Кондратия и Панфила, а затем махнул рукой: жена однажды ночью наговорила ему о несказанном предназначении их детей, если их имена будут сохранены. Тетя Гриша настояла также и на том, чтобы сохранить фамилию Агенобарбов для себя и для своих деток. Зубарев сильно и по этому поводу протестовал и даже однажды, разгневавшись, собрал все вещи Агриппины, уложил их посредине комнаты и поджог, за что получил три года химии, а после этой отсидки на химически вредном производстве он совсем притих в личной жизни, во всем слушался жену, но значительно при этом повысил свою общественную активность. По матери тетя Гриша тоже была знатного рода, из Флейтисовых. Да, дипломатов Флейтисовых, которые в какие-то древние века были послами в Риме, где и соединились надежным браком с семейством некоего Агенбарбини. Здесь было еще множество тайн, о которых я не ведал, но дал себе слово непременно проникнуть в их существо, если успею это сделать до тех пор, пока не сдерут с меня шкуру. Я примечал, что тетя Гриша носила в себе и тайный гнев, и тайную любовь к своим родным и близким. Любовь была так или иначе направлена на Агенобарбов, а гнев — на весь зубаревский род. И гнев был направлен не просто на Зубарева, кузнечных дел мастера, который, в общем-то, никаких бед не принес тете Грише, а против самого генетического кода всех зубаревых, тут я не случайно снова ставлю маленькую букву, ибо речь здесь идет вовсе не о личностях и не о конкретном роде, а скорее о неких абстрактных индивидах или, точнее, генотипном материале, который даже и не приближается к человеческим особям, а является всего лишь неким олицетворением того, что когда-то в древности именовали пролетарскими элементами, а теперь называют клетками слепне-клещевых паразитарных образований, о чем исключительно по большому секрету нам рассказывала Агриппина Домициановна, по матери Флейтисова — прадед был первой флейтой придворного оркестра, отсюда и ее имя, которым она сильно дорожила. Говорят, Флейтисовы были и певчими, и стряпчими, и постельничьими, и охотничьими, и даже поверенными при различных дворах, ибо в роду было немало именитых и сановитых лиц, передававших по наследству не только генотипный материал, но и драгоценности, стоившие немалых денег, на что тетя Гриша изредка намекала или показывала маме одно-два колечка с весьма примечательными камешками и несколько пуговиц, с виду вовсе даже не примечательных, но в руках тети Гриши оживавших, ибо она счищала с них замазку, и пуговички оживали. Даже мне, находящемуся в утробе матери, становилось светло от того, как сверкали эти пуговички. Впрочем, они только назывались пуговичками, а на самом деле эти ювелирные изделия напоминали скорее серьги или кулоны, поскольку все они имели изящные петельки и имели форму украшения, а не пуговицы. Когда мама сказала об этом, тетя Гриша рассмеялась:

— Конечно же, этот великолепный бутон миндалевидной формы я готова носить как украшение, но тогда, в пятнадцатом веке, моя пра-пра-прабабушка эти бутончики использовала в качестве обыкновенных застежек. Смотрите, сколько здесь вьющихся стебельков, а какие крохотные гнездышки для бирюзы и рубинов! А вот эта пуговичка грушевидной формы от верхней одежды моего пра-пра-прадеда — здесь два ряда гнезд, наполненных изумрудами и топазами, а эта ажурная перемычка, украшенная жемчугом…

Все это произносилось шепотом, и свет от драгоценных камней сверкал по комнате, а потом все это складывалось в старую медную коробку с гвоздями и пряталось на антресоли, и в комнате становилось темно.

Я знал, что после восьми революций, двух переворотов, четырех смут и шести восстаний род Флейтисовых многократно страдал — нет, кожу по-настоящему не сдирали, разве что вырезали в предпоследнюю революцию погоны на теле деда тети Гриши, который скрыл, что был штабным работником не то в белой, не то в рыжей армии, но кожу тогда до конца не удалось срезать, и вскоре плечи у деда Флейтисова заросли так, что он даже, будучи в ссылке, мог носить ведра с водой на коромысле.