Великий и Божественный Апостол Павел, отец всех церквей и христианских верований, он шел в надежде повидаться с Тимофеем, своим прекрасным учеником, о котором Апостол мог сказать: "Тимофей, сын мой!" Тимофей был влюблен в Павла. Павел был для него образцом человека, героя. Тимофей родился в городе Листре в Галатии. Отец его был грек, а мать еврейка. Павел сам обрезал его не потому, что был рабом закона или видел в обрезании какую-то добродетель, а потому, что знал, если Тимофей будет проповедовать среди иудеев, то это будет иметь огромное значение. И с того момента Тимофей стал постоянным спутником Павла, он выполнял все его поручения, повсюду сопровождал Павла. О Тимофее Павел писал: "Я никого не имею равного в усердстве, он возлюбленный сын мой, я ему доверяю все, всего себя и все, что связано с евангелизацией всей жизни, а не только веры и церкви…"

Мне позвонила Катя, теперь она звалась Шидчаншиной.

— Провссу очень плохо. Он хотел бы видеть вас. — Она назвала адрес больницы и номер палаты.

Я сказал, что немедленно выезжаю. Подумал, неужели он и сейчас будет убеждать меня в том, чтобы я способствовал продвижению Хобота.

Провсс был совсем плох. Он умирал. Я сидел сутки у его постели, и его бессвязные слова можно было суммировать в такой монолог: "Как нам, живущим и здравствующим ныне, повезло! Ни темниц, ни пыток, ни распятий, ни мятежей, ни революций, ни контрреволюций — ничего того, что несут голод, смерть, долгие горести, неизлечимые беды.

Может, кто-то за нас отстрадал, отвисел на столбах, отошел в мир иной! Какая же несправедливость, несправедливость какая?! Неґужто реки крови протекли по жизни, чтобы еще и еще раз повторился паразитарий, еще раз греховные деяния загрязнили и бытие, и сознание людское?!

Царство небесное всем тем, кто не ведал греха, кто не убивал, кто не предавал смерти ближних и дальних своих!

И царство небесное тем, кто грешил, а затем умер в раскаянии, кто убивал и смерти предавал ближних и дальних своих, а затем, очистившись, стал праведником и дал пример другим на долгие века!"

Когда он засыпал, я выходил в фойе и слушал телевизор.

Армяне вооружались. Они не выполнили приказ Верховного-не сдали оружия. Азербайджанцы потихоньку вырезали семьи христиан. Ежедневно заседали депутатские группы, комиссии и комитеты. Я был поражен, когда за одним депутатским столом я увидел избранников народа — Хобота и Горбунова, Прахова и Шубкиных (отец и сын), Джафара, Мансура и Махмуда, Зяму и Шумихина, Бубнова и Свиньина, Мигунова и Коврова. Каково же было мне, когда я увидел среди народных избранников Любашу и Шурочку, Лизу и Катрин…

А может быть, так и должно быть?!

С точки зрения элементарного субъективизма все они, мои милые знакомцы, считают себя не только честными людьми, но и людьми героическими, готовыми пожертвовать всем ради блага ближних, ради Отечества.

И это сущая правда!

Трое суток я не отходил от Шидчаншина. Утром четвертого дня, когда Кати не было, Провсс сказал:

— Я родился в Ялте. По отцу я татарин. Мою семью вывезли в Казахстан, где отца с матерью убили. Шидчаншин это не моя фамилия. Моя настоящая фамилия — Зиганшин. Я знаю, где в Ялте стоит дом, в котором жили мой дед, прадед и мой отец. Моя душа не претендует на этот дом. Но я хотел бы умереть на берегу Черного моря, которое является моей тайной любовью. Отвези меня к Черному морю, и я там, на берегу, умру. Я знаю, только ты это сможешь сделать.

— Но я же приговорен, а у тебя есть более сильные покровители.

— Я обращался к ним, но они сказали, чтобы я не говорил глупостей и не впадал в детство. Попросту я им больше не нужен.

— Но как я тебя отвезу, ты же в больнице?

— А, это чепуха, — он махнул рукой, — все знают, что жить мне осталось не более недели. Отвези! Я буду счастлив, если взгляну на море. Катя знает о моей просьбе, она поможет. Врачи тоже знают о моем последнем желании. Не теряй времени. Деньги у нас есть. Действуй.

Я зашел к врачу, но он обо всем знал, сказал мне:

— Если вы сможете помочь, помогите. Он проживет не больше недели. Надо торопиться.

Я позвонил Кате и отправился за билетами. Вечером мы выехали тридцать первым поездом в Симферополь. Я поражался тому, как вела себя Катя: ни слезинки, ни грустинки, ни растерянности, будто у нее с Провссом вся жизнь впереди. В такси Провссу стало плохо. Постояли на перевале.

— Только бы доехать, — шептал Провсс. — Только бы доехать.

— Обязательно доедем, — говорил я. — Сейчас Черное море, клянусь тебе, мой Провсс, для меня важнее, чем моя эксдермация…

И наконец мы увидели море. Оно было таким просветленным, таким спокойным и ласковым, что Провсс, близоруко всматриваясь в водные просторы, заплакал. Катя принесла ему манной каши и стала кормить из ложечки. Он две ложечки съел, а третью встретил уже открытым и мертвым ртом… Мертвый, сидел он на берегу Черного моря, и мы стояли рядом, и кругом была нелепая и прекрасная жизнь, только не было в этой жизни Провсса. А потом мы занялись похоронами, и нам удалось похоронить его на ялтинском кладбище. Утром я распрощался с Катей и ушел куда глаза глядят. Я хотел побыть в одиночестве хотя бы несколько часов.

Странная мне пришла в голову мысль. Я решил во что бы то ни стало помянуть Провсса. Попрощаться с ним навсегда. Я знал, как это надо сделать. Я зашел на рынок, купил немного зелени, редиски и хлеба, потом я зашел в аптеку и за баснословную цену купил пузырек спирта. Затем я купил две бутылки минеральной воды и стащил в "Соках и водах" два чайных стакана. Потом я вернулся снова на рынок и купил кусок мяса, который попросил у старого татарина разрубить на мелкие куски и, если соль есть, посолить. Он нашел соль и посолил мое мясо. Он одолжил мне спички, и я отправился в горы. Я нашел поляну, откуда было видно море, в мыслях своих усадил рядом Провсса и Катю и развел небольшой костер. Стал накрапывать дождь, но я плеснул в костер немного спирту, и костер разгорелся ярким добротным огнем. Провссу бы костер понравился. Он бы сказал:

— Я знал, что ты настоящий умелец.

Потом я налил в стакан немного спирта и разбавил его минеральной водой, отчего произошла реакция и спирт стал теплым, как моча. Провсс эту мою процедуру не одобрил бы, потому что Провсс никогда ничего не пил, кроме кваса, пепси-колы и минеральной. Потом я сказал:

— Прости меня, мой друг, что я плохо думал о тебе. Я вижу море, которое ты так любил, и вижу тебя, потому что ты рядом со мной.

Катя улыбнулась и сказала:

— Напрасно вы меня не пригласили на эти поминки.

— Я не посмел, — ответил я. — Простите меня, Катя.

А потом пошел сильный дождь и костер задуло. А я стоял под деревьями, и слезы лились у меня по щекам. Я обратил внимание, что дерево, у которого я стою, необыкновенно прекрасное. Моя рука оказалась на тонком стволе, откуда начиналась ветка. Ветка, как бушприт корабля, была нацелена на море. Сверху ствол ветки был мокрый, а снизу сухой. Это была ветка какого-то кедра. Может быть, австралийского, а может быть, и тибетского. Заканчивалась ветка тремя свежими шишками. На кончике ветки была совсем крепенькая шишечка:

— Это Топазик, — сказал я.

А ниже была шишка покрупнее, и я почему-то сказал:

— Это моя Люся.

А дальше была еще одна шишка, и я сказал:

— А это я.

А рядом с кедром росла, должно быть, вишня, она цвела, и лепестки были в дождинках, и, когда я коснулся лепестков рукой, слезы с новой силой пошли из глаз: я прощался с этим прекрасным миром, с этими дождинками, с лепестками, со всеми, перед кем я виновен: перед Анной и ее мамой, перед Кончиковым, Праховым, Шубкиным, Горбуновым, Тимофеичем, Хоботом, Анжелой, Сонечкой, Приблудкиным, Литургиевым, Агенобарбовым, тетей Гришей, Любашей и Шурочкой, Смолиным и Ривкиным, Мигуновым и Ковровым, Ксавием и Лизой, Колдобиным и многими другими. Моя вина состояла только в одном: я возносился над ними в мыслях своих, я их, не всех конечно, не то чтобы презирал, я их занижал, считая себя лучше, честнее, совершеннее.