Поднялся, к моему удивлению, Ксавий:

— Вы знаете, что я являюсь товарищем Сечкина и не могу ему не сочувствовать. Но, как честный гражданин демократического свойства и гуманист с многолетним стажем, я утверждаю, что Курвин и Сечкин находились в дружественных отношениях друг с другом.

— Я вас понял, — перебил Ксавия Мигунов. — Для Курвина не существует дружеских связей. Он — мерлей!

Было время, когда бывший мичман Курвин целовался со мной. Мне и тогда было противно прикосновение его усов. Но это был знак особого уважения, и я терпел.

Было время, когда я выручил из беды Курвина и он клялся, что никогда не забудет моей протянутой руки.

Было время, когда он жил у меня, поскольку сбежал от жены, похитив у нее какую-то вещичку, которую называл бронзулеткой. Он клялся, что по молодости, в пору их сватовства, он имел неосторожность подарить своей невесте опаловый браслет уникальной работы. Браслет принадлежал одному из французских герцогов, точнее герцогинь, и каким-то чудом попал в семейные реликвии Курвиных, разумеется, еще до того, как совершилась одна из давних кровавых революций. Потом браслет оказался в одном из музеев и, чтобы выкрасть оттуда семейную реликвию, Курвин во время осмотра палаты драгоценностей проглотил браслет, и только через трое суток украшение было выведено наружу опытными врачами и ювелирами. Разумеется, Курвин не мог оставить драгоценность паршивой женщине, которая трижды ему изменила, в последний раз со Скобиным, которого он люто ненавидел и которого едва не убил, когда застал своего коллегу на месте преступления.

— А почему, собственно, преступления? — спросил у Курвина Скобин. — Я всякий раз молился Богу, чтобы от меня ушла моя очередная жена. А тебе счастье прямо в руки приползло. На радостях надо плясать и петь старую, как мир, песенку: "Счастлив я, милая покинула меня…"

— Это мое дело, что мне петь, — гордо сказал Курвин, подкручивая флотские усики.

Я присутствовал при этой короткой стычке и сказал Курвину, когда Скобин ушел прочь:

— Ты его не любишь?

— Как я могу любить такого лицемера? Поверь мне, я не антимерлист, сам мерлей на одну треть…

— Разве одна треть бывает?

— Все бывает в этом мире, — бойко ответил Курвин, щелкая каблуками ботинок, уж что-что, а каблуки у него были всегда в порядке. — Так вот, я бы этого Скобина живьем бы утопил вместе с Ривкиным.

— А что у них общего?

— Клан один. Я не знаю их программы, но они тянут одну и ту же сеть.

— И много ловят?

— Это не так важно. Главное тянут. А впрочем, кто сейчас много ловит? Общая бедность пошла.

— Не скажи. Два-три процента по-прежнему остаются миллиардерами. Их никакая демократия не касается. Им хоть демократы, хоть диктаторы — один черт.

И вот теперь, десять лет спустя, я оказался в кабинете Курвина. Он вальяжно развалился в кресле, звонил, матерился, бросал мне сальные реплики, а потом, отложив в сторону бумаги, телефон и ручку, сказал:

— Знаю. Все знаю. Сразу скажу: ничем помочь не смогу. Разве что в эти три месяца сделаю тебе кое-какие поблажки да подброшу деньжат и билетики в публичные домики. Какие девочки! Видел последнюю партию? А впрочем, вот посмотри, — он швырнул мне пачку слайдов. — Ты все моралиста изображаешь? А напрасно. Времена меняются. Мы сексу учим уже со второго класса. Посмотри вот эти книжечки: "Как стать сексуальным ребенком", "Секс — это экологический праздник", "Любовь с первого класса", "Персиковая ветка в дошкольном возрасте". Сейчас мы организовали курсы по сексоведению. Не хотел бы что-нибудь нам прочесть, о духовном, разумеется? Я уже читаю курс "Фаллос как элемент педагогической культуры". Яблоку негде упасть на моей лекции. С картинками, конечно, с видео, одним словом, как надо. Едем по этому вопросу в Скандинавские страны. Я уже побывал на ферме одной знаменитой датчанки, которая разводит животных специально для любви. На фестивале в Амстердаме она получила Гран-при. Фестиваль странных грез. Так он и назывался. Она следует теории Руссо, а для экологического воспитания это крайне важно.

— Природа — блин, природа — блин, природа…

— Ты посмотри слайды.

Я отодвинул наглядность в сторону и сказал:

— Я у тебя ничего не прошу. А уж если придется нам предстать перед судом, то вдвоем. Мне приятно будет ощущать рядом плечо настоящего друга.

— Ты что имеешь в виду? — спросил он, вспыхнув. — Я к тебе по-дружески, а ты сразу начинаешь с гадостей…

Я не ответил на его вопрос. Я от него ничего хорошего и не ждал. А впрочем… Я спросил:

— Послушай, я давно хотел узнать — какого хрена тебя, кадрового солдата, понесло в образование? Ты же никогда ничему не учился.

— Призвание, — ответил он коротко. — Оно было скрыто во мне. А теперь вышло наружу. Я обладаю даром собирать все воедино. Я профессиональный педагогический голограф. Я знаю, как формировать миллионы. Армия мне, должен сказать, помогла в этом. Когда я говорил своим солдатам: "Глотайте камни", они глотали, когда я им говорил: "А теперь окаменейте!" — они превращались в камень!

Я пришел в педагогическую науку потому, что могу ее организовать. Здесь тысячи бездельников не потому, что они тупы или ленивы, а потому, что их энергию никто не востребовал. Вот этим востребованием человеческой энергии, силы и скрытого знания я и занимаюсь.

— Ты в три шеренги их построишь?

— Да, я их заставлю работать. Может быть, для этого понадобится двадцать шеренг. Я создам корпус востребователей, которые будут моими глазами и ушами, моей плетью и моим криком! Через пять месяцев мы дадим систему, а через десять — практическую структуру. Мне нужны не творцы, а исполнители. Хватит этих нелепых заклинаний: творческий ребенок, творческий учитель, творческий студент и профессор. Чепуха!

— Ну а секс зачем?

— Я знаю две безотказные силы, действующие в единстве: секс и церковь. Если мы сумеем их объединить, добьемся всего. Для этого, как ты, наверное, уже слыхал, создаются такие крупные ассоциации, как оргаистическая и психолого-педагогическая. Это будут Мировые Центры, которые на неформальном уровне мы переделаем, перекуем, перелопатим и подчиним государству.

— А кто не пожелает подчиниться?

— Тех на съедение львам. Я знаю сюжет спектакля, в котором ты должен сыграть свою последнюю человеческую роль. Агенобарбов — наш почетный Член Совета. У него есть чему поучиться. Я рад, что ты с ним сотрудничаешь.

— Послушай, мичман Курвин, — обратился я к нему по старинке, но он перебил:

— Прошу тебя, не называй меня так, — и смягчил свое негодование улыбкой. — Я давно уже по крайней мере вице-адмирал. А тебе мы дадим работенку. Блок Р. Кто знает, может быть, этот блок и станет той зацепкой, которая избавит тебя от увольнения. Скажу тебе по секрету: Верховный и Хобот кровно заинтересованы в этом блоке, так что, если что, могут продлить срок…

— А что это за блок Р?

— Это одно из ответственнейших звеньев образования. Понимаешь, есть система и есть коррекция к ней. Суть этой коррекции состоит в том, чтобы система выглядела по форме демократичной, а по существу элитарной. Пойми ты, наконец, образование и культура двигались всегда именно элитарными школами. Там отрабатывалась и гуманная система средств, и демократические формы общения, и так любимое тобой гармоническое развитие. Мы не можем сегодня дать первоклассное электронное оборудование во все школы: и денег на это нет, и специалистов. А отдельные экспериментальные школы мы обеспечим всем необходимым и хорошо обученными кадрами. Таким образом, здесь идет речь не о привилегиях, а о такой образовательной нагрузке, которую не всякий ребенок из народа может выдержать. В элитарных школах дети занимаются по шестнадцать часов в день, а в бросовых — по восемь. В два раза меньше. Ни один ребенок из народа не пожелает пойти в школу с шестнадцатичасовым рабочим днем. По этому вопросу было сто шесть демонстраций, триста два митинга и шесть крупных региональных забастовок. Требовали избавить детей рабочих от каторжных школ, где по двенадцать часов, не шестнадцать, а по двенадцать часов надо было вкалывать, больше того, народ требовал для школьников пятичасовой рабочий день и три выходных дня! И Верховный пошел на уступки. Он даже предложил: "А не назвать ли элитарные школы каторжными?" Сейчас мы размышляем над этим. Это все проблемы блока Р. О чем ты думаешь?