— Когда я вырасту, я обязательно напишу трактат о смерти. Расскажу о том, как относились к смерти эпикурейцы, стоики и ранние христиане…

— А разве вы уже не выросли? — спросил Феликс.

— Еще не вырос, — рассмеялся я. — Точнее, у меня пошел обратный процесс: я начинаю впадать в детство.

— И до каких пор можно впадать?

— О, это великолепный вопрос, — ответил я. — Впадать можно бесконечно. До самых истоков рождения человечества.

Мои слова были прерваны голосом по микрофону:

— Сечкин, приготовиться к процедуре бичевания!

Не успел я возмутиться, как рядом оказалась Зила. Она, улыбнувшись, шепнула мне на ухо:

— Бичевание — это пропуск в первый век. К Нему можно прийти только очищенным.

— Неужели к Нему? — спросил я, восхищенный такой вестью.

— Именно к Нему.

Я с радостью припал к позорному столбу, и двое в кожаных куртках привязали мои руки. Они же и бичевали. Широкие полосы ремней горячо ложились на мое ни в чем не повинное тело. "Все как надо, — подумал я. — Широкие ремни не испортят тела. Кожа есть кожа…"

После тридцати ударов я потерял сознание. А когда на меня вылили два ведра воды, я был уже в преисподней.

— Отсюда примерно две трамвайные остановки до Претории прокуратора Феликса, — шепнула Зила, бросая мне синий хитон из тонкой шерсти. — Запомни, твое имя Силий. Ты военачальник из Македонии. Привез Феликсу ценный подарок. — Как только были произнесены эти слова, в моих руках оказался кинжал с золотой рукоятью. — Мы вдвоем спустимся к Нему…

Темница никак не походила на тюремную камеру. Это было довольно большое помещение с крепкой мебелью, широкой кроватью, шкафом для посуды и умывальником. На столе были разбросаны принадлежности для письма. Несколько фонарей освещало лица присутствующих. В сером одеянии в углу сидел человек небольшого роста с перебитым носом и с огромным лысеющим черепом. Это Павел. Напротив в пурпурной тоге восседал в доставленном сюда кресле прокуратор Феликс, за его спиной стояла Друзилла. Как только я ее увидел, сразу несказанно обрадовался. Это была действительно не жена прокуратора, а именно Зила, которая и привела меня сюда. Слева сидели Агафон и Проперций, а поодаль от меня на подстилке устроились два щенка — я сразу заподозрил в них Шуру и Феликса.

Я, как и положено, сделал поклон прокуратору, назвав его «величайшим», «сладчайшим» и «венценоснейшим». Он долго рассматривал драгоценные камни, ловко вмонтированные в золотую рукоять кинжала, затем передал подарок Зиле, а мне кивнул на скамью: дескать, садись.

Павел продолжил, бросив в мою сторону совершенно безразличный взгляд:

— Да, я горжусь своим еврейством. И именем своим дорожу. Назван я в память первого еврейского царя Саула, происходившего из колена Вениамина. Я кровью своей оправдал апостольский сан и нынешнее апостольское имя. Все мое воспитание в маленьком городке Тарсе было фарисейским по сути. Мы были богаты и независимы. Свято верили в иудаизм и как римские граждане честно служили императору. Я, как и отец, будучи фарисеем, ревностно защищал Моисеевы законы и за их нарушение многих карал смертью. Для меня иудаизм — великая вера и великое знамя. Я мечтал стать истинным воином в доблестном войске иудейства, где сила, ум, мужество и готовность умереть за веру сочетались всегда с тайным коварством, хитростью, ловкостью и жадностью к жизни. Моим учителем был великий Гамалиил, председатель иудейского Синедриона при императорах Тиберии и Клавдии.

Мне уже не казалось чудом, что греческая речь, перемежаемая латынью и арамейским, была абсолютно понятна мне. Не было для меня чудом и то, что рядом со мной стоял, точно вросший в стенку, прокураторский врач, как две капли воды похожий на моего старого знакомца, человека средних лет.

— Ну а теперь слушай и молчи, — сказал он тихо. — Молчи и думай. Тебе откроется тайна, которую два тысячелетия разгадывают народы. Поверь, мне глубоко симпатичен Павел хотя бы потому, что он восстал против фарисеев, да и против всей Римской империи. В нем столько же сатанинского, сколько во мне божественного.

— Это кощунство! — прошипел я. — Сгинь, проклятый!

— А ведь непристойно так, — улыбнулся он по-доброму. — Я могу тебя превратить в лепешку, в кусок козьего сыра, который тут же сожрет прокуратор, но я этого не сделаю, потому что у меня другие цели.

— Какие?

— У меня нет ни от кого секретов. Моя скромная цель — помочь людям. Могу признаться, что мне эти мелкие двуногие твари и даром не нужны. Наш Сатанинский Совет уже восемьдесят два раза решал не принимать вас в Скопище темных сил, поскольку вы не достойны наших чертогов. Зло, которое вы творите, настолько мелко и отвратительно, что вы способны лишь осквернить наше доброе сатанинское племя. Да и чем вас кормить, когда нам уже и самим все в обрез? Вы даже воздух изгадили!

— Так почему же ты все-таки разговариваешь со мною?

— Потому что я и несколько моих друзей, их по пальцам можно пересчитать, не подчинились Сатанинскому Совету. У нас есть новая идея создания гигантского Паразитария исключительно мирным путем и в мирных целях, как сейчас говорят ваши прохвосты-политики. Мы учтем опыт наших ошибок, когда не оправдалась ставка на сумасшедших социалистов Фурье, Нечаева и Кастро. Мы ошиблись и в аристократах типа Пестеля, де Сада, Савинкова и генерала Корнилова. Мы извлекли немалый опыт из оргаистических политиканов — Маркса, Зиновьева и Ильича Первого, но всех их были вынуждены отправить на тот свет…

— Не всех, однако.

— Разумеется, не всех. Как тут навечно похоронить де Сада, маркиза и человека большой сексуальной эрудиции, когда садизм и эротизм становятся идеологией революционных масс. Де Сад не чета кастрату Ильичу Первому, он в одном эшелоне с Марксом, который стал лидером всего люмпенсволочизма. Но здесь, подчеркиваю, есть одна загадка.

— В чем же она?

— Загадка в знаке. Да, в знаке равенства между левыми и правыми, между палачами и жертвами, между правящими и гонимыми, между иудаизмом и христианством. Когда я вкладывал в уста Иосифа Флавия космогоническую идею всеединства, я рассчитывал на сотворение нового мира, который будет строиться на началах такого добра, которое непременно должно обернуться злом. Человек в отличие от животного устроен так, что он падок на то, что ему во вред. Его притягивают порой зловещие вещи: виселицы, костры, могилы, крематории, ну, конечно же, распятия. Подумать только, едва ли не в каждом доме распятый человек. Ничего себе картинка! А ведь было время, когда распятый считался проклятым Богом! Ты вслушайся, о чем они говорят, эта чародейка Друзилла и этот вездесущий вольноотпущенник, и этот бывший Савл, фарисей и воин, ученик знаменитого раввина Гамалиила, который одним из первых понял неразрывную связь иудаизма и христианства.

Слушай же, ничтожный человечишко!

За мудрость свою Гамалиил был назван славою еврейского закона и раввином. Савл видел, как одного мановения руки было достаточно, чтобы оступившиеся евреи были преданы позорной казни — распятию. Распятию подвергались только изменники и великие злодеи.

— Всяк, кто висит на дереве, проклят Богом, — часто повторял Гамалиил, поясняя мне, юному Савлу, назначение распятий. — Закон повелевает строго соблюдать обряд казни. Осужденный непременно должен быть обнажен с оставлением узкого предпоясания вокруг чресел, он подвергается бичеванию прутьями или бичами, сделанными из кожаных полос. После бичевания преступник должен нести свой крест или часть оного. Кресты могут быть различной формы: в виде греческой буквы «тау», квадратный, продолговатый или косвенный. Крест должен быть сделан из кипариса, певга или кедра.

Когда Савл стал римским воином, он нередко руководил казнью. Строго следил за тем, чтобы крест врывали в землю так, чтобы ноги распятого были в трех-четырех футах от земли. Да и сам крест должен был соответствовать размерам — в высоту от 10–15 футов, а поперечная перекладина не менее семи футов и не более восьми. На поперечную перекладину положено было поднимать преступника с помощью веревок. Осужденного сначала привязывали к кресту веревками, а затем его руки и ноги пригвождали к кресту острыми гвоздями. Казнь совершали четыре римских солдата, которым отдавалась после казни одежда преступника. По римскому обычаю преступление осужденного писалось на дощечке, которая закреплялась на самом верху креста. Согласно иудейскому обычаю, преступник висел на кресте до заката солнца, а у римлян осужденный мог висеть на кресте до тех пор, пока тело его не падало на землю от собственной тяжести. Присутствуя на казнях, фарисей и воин Савл особенно был беспощаден к евреям, впавшим в ересь! Он не выносил упоминаний о некоем лже-Мессии Христе. Неистовствовал, когда Христа называли божественным и неповинным Страдальцем, который пролил свою кровь на этом позорном орудии мучения за грехи всего рода человеческого. Он возмущался, когда христиане называли крест символом высочайшей благодати, спасения и вечной жизни. Однажды, когда он участвовал в одной из казней еврея-отступника Никодима, осужденный ему сказал перед смертью: