Рэй бы вовсе расклеился, но рядом дремал, положив ему голову на плечо маленький инопланетный бэ-энчик. Которому было ещё тяжелее, ещё стыднее и горше.

Мы никогда ещё "Монолит" в экстремальном режиме не тестировали…

Будь всё проклято!

Дома за поздним, плохо лезущим в горло ужином отец долго смотрел на обоих печальным, всё понимающим взглядом. А потом сказал:

— Ты должен себя простить. Не ради себя — ради других. Обещай мне, что постараешься!

— Ты это мне или быстронейтрëнку? — спросил Рэйден, сжимая под столом холодную сэнедовской ладошку.

— Обоим сразу, — Виктор Петрович неуютно сутулился в любимом старом кресле, без всяких ноосфер видно — устал, как собака, — Я не хочу произносить всех этих подходящих к случаю слов. Утешения, соболезнования… От них гаже только, увы, по собственному опыту знаю. Тем более, что вы и без меня их наслушаетесь и сами наговоритесь, это неизбежно. Просто пообещайте оба, ладно?

Рэй и Сэнед кивнули и пообещали. Не особо веря, что получится выполнить. А ещё назавтра Рэю не предстояло идти в школу. У Рэя будет больничный минимум на две недели, а Сэнеду те же две недели не придëтся ездить в "Эпи-Центр". Майор Костров ещё утром телепатически связался с председателем горисполкома, в двух словах обрисовал ситуацию, и обо всëм со всеми договорился. Рэй обрадовался этому куцей калечной радостью. И ушёл спать.

Через несколько дней состоялась гражданская панихида. Которую надо было тоже как-то пережить.

Инженера Росшанского в городе любили — холл дворца культуры "Испытатель" был забит народом, а гроб утопал в цветах. Звучали речи, речи, речи. Говорил директор "Альтаира", потом какие-то военные, потом сам глава " Эпи-Центра". На Рэя украдкой посматривали с сочувствием. И от этого было ещё хреновей.

Сам он старался не встречаться взглядом вообще ни с кем. Разве что с остальными активити. Цветы, конечно, притащил и в свою очередь возложил — кроваво-красные лохматые гвоздики. Юрий Петрович лежал восковой, жëлтый, совершенно на себя не похожий. В том самом тëмно-сером костюме, в котором был на памятном дне рождения. К изголовью склонялись сразу два знамени, бархатное красное с серпом и молотом и белое с эмблемой "Эпи-Центра" — две ладони, оберегающие атом с орбиталями. Пахло пылью, привядшей зеленью и паркетной мастикой.

Покончив с отдаванием последних почестей, Рэйден эвакуировался в коридор, в зале было совсем уж невыносимо. Сэнед, словно верный оруженосец, тенью следовал за ним. В конце этого самого коридора они едва не налетели на Эрика, Лину и Окси.

Среброволосой ИАЭС было удивительно к лицу чëрное. Строгий цвет и небрежно наброшенный на голову прозрачный газовый шарф делали её взрослее, придавали таинственности и даже какой-то царственности. Словно ожила и снизошла к людям старинная трагическая героиня. А вот Окси траур совсем не шёл. Отнимал краски, превращал в создание потерянное и жалкое. Хотелось ободрать с неё всё это, сложить в кучу и поджечь. И пусть огонь вместе с тряпками уничтожил бы и сковывающие их хозяйку тëмные чары!

Но, увы, вещи — это всего лишь вещи. А никаких чар не бывает, хоть всю чëрную одежду в Светлояре собери и сожги, легче ни капельки никому не станет, и Юрий Петрович не оживëт, и привычный блеск в оксанины глаза не вернëтся. Рэй мысленно выругал себя неприличными словами за то, что думает о шмотках, а не о том, о чём сейчас надо думать. То-есть, о том, как начать разговор.

С того самого ужасного утра, когда костровские помощники забрали их всех с "Альтаира", Рэй перекинулся с Оксаной едва ли парой фраз. Мучительно не знал, что и как сказать, чтобы не сделать нечаянно ещё больнее. Так, "передай хлеб" и "тебе не холодно, давай, куртку дам?". Рядом с ней был, обнимал и что-то шептал на ухо Эрик. Они и в грузовике сидели рядом, и вышел из машины ВВЭР у оксаниного подъезда. И Рэйден был страшно за это благодарен, ему с лихвой хватало себя самого, а ещё Сэнеда, который совсем раскис. Да и вообще никто из них семерых встречи друг с другом в эти полынно-горькие дни лишний раз не искал — страшно было. Потому что разговаривать о произошедшем в лаборатории невыносимо, а не разговаривать ещё невыносимее. Но сейчас что-то говорить всё-таки придëтся. Ну не молчать же, это ещё хуже, потому что глупее и фальшивее.

Но — как говорить? Что тут вообще можно сказать? Что бы ни сказал — всё получится одинаково гадким.

Быстронейтронничек вцепился в рэевский локоть.

— Как ты, Сэнед? Держишься? — Лина сделала шаг к бэ-энчику. Голос у неё был ласковый. В присутствии урмильца ИАЭС почему-то лишалась привычной строгой сдержанности. Будто загорался у неё внутри бережный тëплый свет, просыпалась что-то нежное, почти материнское. Разяще непохожее на неё обычную — неподкупного сурового аналитика.

— Держусь, — благодарно взглянул на неё бэ-энчик, — Нам Виктор Петрович приказно запретил себя помучивать и страдать. Сказал, что другим всем от этого страдательнее будет.

О этот чудесный сэнедов ретранслятор! Сейчас Рэй был готов поставить памятник сумасшедшей инопланетной машинке. Из чистого золота и во много раз превышающий её натуральную величину. Потому что Оксана хотя бы на миг вынырнула из своего горя и… улыбнулась. Искренне улыбнулась бледными непослушными губами, успевшими отвыкнуть от этой простой работы.

— Виктор Петрович совершенно прав, — кивнул Эрик, — Нигде и никому не станет лучше, если мы себя изведём. Надо стараться. Поддерживать друг друга. А мы кругами бегаем…

— Потому что боимся, — виновато опустил голову Рэй, — Я, по крайней мере, боюсь. Вот, честно — не понимаю: что и как говорить, как вообще что-то говорить, делать какие-то простые привычные вещи… после такого.

Признание стоило ему дорого, очень дорого. Яростнее всего на свете Рэйден ненавидел собственное бессилие. И расписываться в собственном бессилии.

— Я тоже не знаю, — едва слышно прошелестела Оксана, — Всё будто… Будто пополам переломилось. Для нас с мамой. И непонятно, как жить теперь. Папа не хотел бы, чтобы мы тут моря слёз проливали, он вообще женские слëзы терпеть не мог! И я бы хотела… Ради него. Но не могу! Не получается!

Она закрыла лицо руками и заплакала, явно, не впервые за сегодня. Рэй дëрнулся было к ней — обнять, защитить, успокоить, но не завершил движения, не посмел.

— Я всегда была больше папиной дочкой, — Оксана всхлипнула, — Я не…

— Понимаю, — Рэй постарался вложить в голос как можно больше ласки, — Я тоже папин.

Он никогда не умел утешать. Да ему раньше и не приходилось. Те немногие, с кем ему доводилось говорить о смерти, скорее уж его самого утешали. И в совсем другой манере, явно, негодной для пятнадцатилетней девочки.

Фраза, про понимание, вызвала обратный ожидаемому эффект. Оксана отскочила в сторону, сжав кулаки. Глаза загорелись гневом, рот скривился, брови сошлись в одну линию.

— Да что ты понимаешь? — яростно выкрикнула она, — Что ты можешь понимать? Тоже папин ты, ага! Мутант ты реакторный!

В первую секунду Рэй толком даже не понял, что такое она ему сказала. А в следующую, когда он таки понял, все добрые намерения и благородные чувства в нём сгорели мгновенно, сметëнные всепоглощающей горькой обидой.

Ещё никогда, никто, ни при каких обстоятельствах не ставил Рэю в упрëк его не-человечность. К ней относились скорее с интересом, кто — спокойным, кто — азартным, кто — чуть завистливым даже, но неизменно доброжелательным. Он не знал, что это такое — когда тебя унижают, за то, что родился не таким, как все.

И это оказалось так больно! Может быть, больнее даже, чем нелепая гибель инженера Росшанского и грызущее Рэя беспощадное чувство вины.

А ведь раньше ей очень нравилась именно его и остальных инаковость, непохожесть. Сколько у них разговоров таких было, захватывающе интересных и щемяще задушевных! О сути людей и альтов, о неизбежных разностях их понимания мира и о том, как эти разности друг другу объяснять. Как-то Оксана даже сказала, что ей ужасно жалко, что пропадом пропадëт такая куча любопытнейшего материала, и поэтому она планирует написать по мотивам их бесед книжку. Идею эту все шестеро восприняли с энтузиазмом, даже начали вести какие-то заметки…