Тот же офис, другой стол. Девица, крашенная в кислотно-лиловый, губы подкачаны, в ушах серьги, ногти алыми кинжалами (Даша никогда таких не носила и не представляла, как с ними живут. А вот попу, например… а если воткнется прямо… но она погасила вспыхнувшую в голове жуткую картинку). Кофточка в ирисах и с декольте, хотя показать особо нечего. Грудь дороже губ, конечно.
— Недостатки? Да вообще была как рыба снулая. Ни увлечений, ни интересов. Сидела бука такая, глянет укусит. Одевалась как из секты, черное да серое. Ну, допустим, не дано тебе в плане внешности (девица умильно скривилась), ну можно хоть одеться стильно, у нас випы тоже бывают. Мы с девчонками покурить — она сидит печатает или в окно смотрит. Нет, ничего этакого не выкидывала. На рабочем столе у нее кошка была, белая. Такие к сорока с десятком кошек и сидят, ни личной жизни, ни мужчин.
Другая комната, плакат Мановар, какие-то электронные железки на столе, за столом упитанный хиппан под тридцать, бородка, залысины, нечистые волосы в хвост, мятая клетчатая рубашка и серая жилетка с карманами «тысяча мелочей». Очкастый, тщательно скрывающий кротость и добродушие за тяжелой оправой. Сисадмин?
— Наши девушки ну… такие… да, вы понимаете. Цветы жизни. Она на них не похожа была. Ни с кем не дружила вроде. Но мы однажды случайно после обеда разговорились, она на самом деле в мистике хорошо шарила, мы про Кастанеду как раз и заспорили. Она весь десяток книг когда-то читала. Потом на тамплиеров перешли. В мое время такие себя звали «готы». Мне показалось, она очень одинокая. Ну, впечатление. Но вполне адекватная, интересный довольно человек…
«Интересный довольно человек», подумала Даша. Обалдеть какая характеристика. Исчерпывающая. Она снова развернула на экране мемуары.
«…Мать когда орала, я успокаивалась. Орет — нормально, выорала все дерьмо. А вот когда молча, а потом по щекам начинала бить. Молча. Тогда я еще не понимала ничего, только что пахло от нее сивухой. Потом, постарше, поняла… и только за что — нет.
Не прощу. Пусть прощают другие. И таких как она не прощу, тварей. В аду их прощать на шампуре».
«…Школа типичная, не дать не взять, на наш Вэ класс пара-тройка нормальных, ну, более менее. Они общались между собой, закрытый круг. Я их понимаю. И полно уродов. Заводские окраины, «по гудку мы вставали, ребята». Пара полных наркотов, но те безбашенные, чего учинят неведомо, их побаивались. И была я. Ворона белая, вечно в черном. В убогой одежонке, с драной сумкой. И мамаша-алкашка. И училки, те сами класса боялись. А мне внушали «ну, не принимай так остро, не обращай внимания, ты просто сильно отличаешься, одевайся как все».
Будь хорошей девочкой для всех.
И тебя не будут пинать в раздевалке. И рвать твои рисунки. И подбрасывать дохлую крысу в сумку. И ссать на одежду, пока ты на физкультуре. И ржать когда ты отвечаешь — нарочно, всей кодлой. Училки молчали. Суки. Их я ненавидела, наверное, больше одноклассников…»
«Так. Проверить, не умерли ли страшной смертью несколько педагогов и пожилая алкоголичка под Саратовом… и выпускники одного класса» — подумала Даша, поежившись, — «…или умрут в ближайшее время».
Правду сказать, мамашу и бывших детишек ей не было жалко. Ничуть. Разве замотанных училок немного. Грех твой отыщет тебя.
«Поживешь с упырями».
«Но это лучше, чем с людьми, как видишь».
«…бабушка верила в нечистую силу. Всегда меня крестила, прежде чем расстаться. Я не очень-то. Но как-то нашла описание интересного ритуала. Самым злобным уродом в классе был П. Вечно перекошенный, что ли, хотя здоровый бугай. Прыщавый. Губы слюнявые, глазки поросячьи, с бесцветными ресницами. И уже в этом возрасте залысины. Вообще он был какой-то свиноподобный. Но хуже. Девчонки брезговали. Меня он изводил больше всех. Ткнуть кулаком в живот на перемене — да за удовольствие. Вырвать клок волос. Кинуть тетрадку в унитаз в мужском туалете. Но я терпела.
Пока не увидела, как он у школы пинает бродячую собаку. Черно-белую дворняжку. Подманил чем-то, потом двинул в бок берцем. И заржал на ее визг.
Пришлось добыть его частичку. Я бы — так отрубила ему пальцы, лучше все. Нашла волосы на грязной шапке в раздевалке. Не самый приятный поиск. Из пресного теста слепила болванчика, закатала волосы туда. Пригодились и церковная свеча, и менструальная кровь.
Вот интересно, нечистой силы я не побоялась. Сделала все как надо, проткнула иглой куколку, и зарыла на перекрестке, в полночь. Прочитала молитву навыворот — долго учила. Помню, начало мая, ведьмино время, я взяла кухонный нож, рыть почти не оттаявшую землю. И луна светила как бешеная. Мне она показалась красной, когда я закончила.
Ждать долго и не пришлось. Я сама не видела, в тот день проболела, рассказали.
Они на физре прыгали через козла. Он поскользнулся в прыжке, врезался промежностью, свалился и свернул шею.
Не до смерти. Скорая увезла. Физрук потом ходил как вареный со страху. Но обошлось, начальство прикрыло. Сам виноват, а нормативы для всех.
В школу он не вернулся. Вроде, отправили в интернат для калек. Руки-ноги стали отниматься.
Туда и дорога. Вспоминай свою гнойную жизнь, и гадай, за что.
Ни на секунду не пожалела.
Для колдовства нужна ненависть. И чем больше. тем лучше. Но и знания. И я стала искать, где только могла, даже в самых дурацких книжонках. Страшно вспомнить, сколько я перечитала и перерыла голимой макулатуры…»
«Тут, в Анапе, я оттаяла. Люди другие. Воздух другой. Море рядом. Три остановки. Я пешком ходила первое время, везде. Не потому что нищебродка, просто хотелось бродить по улочкам. Такие невысокие дома у моря, все разные.
Анапа очень кошачий город. Тут им нормально живется, тепло, собак почти нет. Домики от холода над морем им сделали. Я подружилась с парой кошек у работы, им поесть носила. Кошки хищники, но умеют дружить и доверять. Даже тем, кто больше в десять раз. Люди нет, люди бы обгадились со страху.
И я нашла Бушку. Или она меня. Ее в подъезд подбросили. Белый комочек меховой в коробке. Там еще пакетик корма был и плошка с водой. Кошка с приданым, я ей так и сказала. Она мне беззвучно завопила, спаси, забери.
Полтора года ежедневной радости. Буша умница, сразу поняла и туалет, и где царапать. Мурчала мне на ухо по утрам, никогда не вопила, только лапкой трогала щеку ласково.
Когда кровь в лотке увидела, понеслась с ней в ветеринарку.
Онкология. Дважды проверили, я настояла.
Я даже молиться начала. Никогда не умела. Боже, врежь мне за грехи, я не пикну, но кошку мне спаси. Она в жизни никому зла не сделала. Только радость приносила. Что тебе стоит, милосердному? Ну что? Ее за что?
Она выхудала вся, скелетик в седом пуху. Тогда я поняла — боженька на меня забил воот такую свечу. И на мою кошку, невинную тварь.
В последний день я ей дала паштета, любимого. Она мне урчала, слабо, чуть слышно. Я пальцами чувствовала — под тоненькой кожей ее слабенький моторчик. Ветеринар приехал, попросил так и держать на руках. Сделал укол. Хотел мне что-то сказать, глянул и ушел.
Я ее похоронила у моря, где никто не найдет. Вечер, закат красоты неописуемой. Небо в облаках, красное, синее, желтое, зеленое даже. И единственное существо, что я любила, я зарываю в песок.
Я посмотрела в небо и сказала вслух: я все помню. И ты, и сонм ангелов, и дохлые праведники. Одна маленькая безобидная кошка.
А ты ее убил. Замучил. И вам всем плевать.
Но вы содрогнетесь. Небо далеко, ад рядом».
Даша ощутила — холодную паутинку, прикосновение ко лбу. Попыталась скомкать свои воспоминания, не вышло.
Она — понимала. О да.
Она понимала.
И тут зазвонил телефон. Данил.
— Даш, ты помнишь моего знакомого? Антон Иваныча?
Не сразу, но она вспомнила.
— Он мою подружку обижал? Упырь поганый.
— Не так резко, солнышко, я тоже не царевич. Ага. И он зануда. Но теперь, вроде, раскаялся. Прислал мне сообщение, не позвонил, именно голосовуху. Думаю, не хотел вступать в разговор. Я тебе перешлю. Знаешь, мы немного на нервах. Что у тебя? Чего накопала?
