— Машенька, простите сумасшедшего! Это я совершенно не про то… А она не говорила, во сколько эта машина придет?

— В половине первого.

Потапов машинально выпил несколько глотков и потом с запоздалой поспешностью отставил стакан: явится на комиссию, а от него несет как из винной бочки — хорош!

Вообще он вдруг застопорился в своем веселье: комиссия ждала его, и надо было хотя бы отчасти подготовиться, хотя бы подумать, как оно там будет все происходить. И зачем Луговой заставил Ленулю обзвонить пол-Москвы, разыскать адрес берлоги, в которой скрывается Потапов?.. Заседание в два. Так у них заведено издавна: до обеда работаем, а уж после обеда — ладно, позаседаем.

Лужок посылает за ним машину, чтобы… Чтобы что?.. Потапов приезжает к часу, то есть к обеду, то есть на виду у всего института. Затем, по всей вероятности, они вместе идут обедать. А там, в их директорской столовой, явно будут и члены комиссии. Официально Сереже Николаевичу за Потапова заступаться неловко, поскольку он как бы и за себя тогда заступается. Но показать, что, мол, танки мои стоят у Потапова за спиной — это он сделает.

До чего сразу жить-то легче! Потапов резко встал. Сева и Маша остались где-то внизу — его семьей, его уютными домашними заботами, которые могут подождать. Сейчас ему надо было думать о предстоящем сражении. Радостная тревога охватила Потапова. Хотелось наверх, сесть одному и все обдумать.

И неудобно. Сам же зазвал людей на торжественный завтрак.

— Ну так что? Двинул? — сказал Сева. И это было удивительно, как он почувствовал состояние Потапова и тотчас постарался выручить его.

— Правда, пойду. Надо малость расставить в голове шахматные фигуры…

— Важная научная тайна? — спросил Сева с улыбкой. — Нам не понять?

Потапову очень хотелось пожать ему руку. Но, конечно, это было нельзя, этого и сам Сева не одобрил бы, что еще за телячьи нежности! И не глянув даже, он быстро ушел.

А Сережа действовал по полной программе!

Без десяти двенадцать у линялого Севкиного забора остановилась «Волга». И это была не просто одна из институтских «Волг», это была персональная машина Генерального конструктора.

Иван Григорьевич Баринов, персональный шофер этой персональной машины, сделав на старомодный лад прогазовочку, заглушил мотор, вылез, пошел по дорожке к даче — сам на вид никак не менее замминистра. Он ничуть не сомневался, что идет правильно и через минуту увидит Потапова.

— Здравствуйте, здравствуйте, Александр Александрович! Давненько вас не видел. Как поживаете?

Старая лиса! Все-то ты знаешь: и как я поживаю и как мне по шеям давали.

— Поживаю слава богу… Чайку на дорожку не желаете?

— Спасибо, нет, — ответил он твердо и тут же пояснил: — Сергей Николаевич просили быть несколько ранее часу. Поедемте, если вас ничего не задерживает.

Он так всю жизнь говорил — будто по печатному тексту. С оксфордскими обертонами, как шутил Олег. Имена и отчества выговаривал всегда полностью, будто на панихиде. Никаких Михалычей, Санычей для него не существовало. Только — Михайлович, Николаевич, Александрович и так далее. Удавиться можно было от тоски. Особенно при частом общении. Луговой, однако, этого почему-то не замечал и принимал своего Баринова в любых дозах.

Сева и Маша пошли проводить Потапова до калитки. Иван Григорьевич не замечал их. Он не признавал никакого другого деления на свете, кроме деления на простых и начальников. Причем его начальники (Лужок, Потапов, Стаханов, Олег… но главное, конечно, Сережа?) были ответственней и солидней других начальников — так он самоутверждался. Был он одинок и ни жены, ни семьи, кажется, никогда не имел.

Он открыл калитку, чтобы пропустить Потапова, а затем пройти самому. Но Потапов взглядом пригласил Машу, за нею и Сева прошел, за Севой Потапов: А уж потом Иван Григорьевич. На лице его, однако, не отразилось и блика: раз «оне» так считают, значит, пусть так и будет, — начальство… Впрочем, Потапову было сейчас не до этого.

— Ну… покедова, Сев…

Он ведь так Севе ничего и не рассказал.

— Тот случай, когда надо говорить ни пуха ни пера?

Потапов кивнул.

— Когда приедешь? В принципе-то ключ где обычно…

— Если я не приеду, то дам телеграмму.

— А я… — Он, видно, хотел сказать что-то хорошее Потапову на прощанье. — А мне за очерки про Текстильный премию дали!

И тут Потапов не выдержал, быстро обнял Севу и быстро сел в машину. Опомнился, уже плюхнувшись на заднее сиденье:

— Машенька! До свидания и большое вам спасибо!

Григорьич, который понимал толк в таких вещах, сейчас же газанул, и «Волга» покатила прочь…

Когда сидишь рядом с шофером, то почти обязательно начинается разговор. У Григорьича же всегда садились Сзади. Так было заведено Луговым, который в машине любил молчать. Он вообще до разговоров был не большой охотник.

Словом, теперь Потапов на заднем сиденье остался как бы сам с собой… Промелькнул магазин, станция с прицеленным в небо шлагбаумом, пустынная железная дорога.

Вот и кончилось, подумал Потапов. А что именно, он точно и сам не знал, не мог сказать словами. Он сидел, засунув руки в карманы, глубоко задумавшись. Машина между тем вырвалась на трассу и полетела навстречу Москве.

Ну вот, а теперь пора… Он вынул из кармана Валино письмо. За те десять дней, что оно прошуршало в его пиджачном кармане, письмо заметно истерлось по углам и сделалось еще тоньше, примялось. Почему-то Потапов не испытывал сейчас радости. Он лишь знал, что должен это сделать, и сделал — очень осторожно надорвал конверт по краю, вынул сложенный вдвое листок, показавшийся отчего-то на редкость белым. Он был вполовину того, каким обычно пользуются машинистки. И все Валины слова легко уместились на одной его стороне.

«Здравствуйте, Александр Александрович! Я получила Ваше письмо, за которое спасибо. Я все читаю его и думаю, что же Вам ответить. Но самое главное — я очень и очень рада, что Вы сделали открытие. Хочу пожелать Вам самого большого успеха. Крепко Вас целую на прощанье. Валя». И внизу, отдельно от всего письма, стояла приписка: «Скоро выхожу замуж».

Знал ли ты, Потапов, что будет именно так? Не отвечай, молчи. Но слишком уж долго ты не открывал этого конверта. Тогда чего же теперь спохватился расстраиваться?

Он вставил листок обратно в конверт, а конверт отправил на место, в боковой карман пиджака. За окном бежали разномастные дома какого-то подмосковного городишка. А потом опять начались поля, зеленые от весны. Огромными прыжками улетали назад одноногие столбы.

На все это и на другое, что неслось им навстречу, Потапов смотрел с невероятным равнодушием. Он не испытывал сейчас ни горечи, ни досады, ни ревности. Одно только сильнейшее разочарование. Машина затормозила у светофора, где в широкую реку их шоссе втекала другая речка, помельче. Потапову с необыкновенной остротой захотелось вылезти из машины и пойти куда-нибудь прочь. Он приоткрыл дверцу и сразу захлопнул ее. Иван Григорьевич обернулся.

— Зеленый дали, — сказал Потапов.

Шофер кивнул, и машина снова поехала. Никуда выйти он не мог. Была работа, был Луговой, который доверял, надеялся. Было еще много всего, и в том числе совесть, партийный билет, дисциплина. А то, что там у него творилось в душе, было лишь фоном его работы. Явлением природы, которое происходило за плотно закрытыми окнами. Приходилось быть деловитым и хладнокровным. Только вот сделаться веселым он себе приказать не мог. Он сидел не шевелясь, все так же засунув руки в карманы. И голова его (когда-то залихватски черная в контраст с синими глазами, а теперь почти сплошь седая) была низко опущена.

Машина между тем уже пробегала последние прединститутские улицы. Давненько тут не был Потапов. В другое время он бы глядел по сторонам и волновался, но теперь сидел, ничего не замечая. Пропустил он и тот важный момент, когда машина остановилась перед тяжелыми воротами и коротко, требовательно гуднула. Стальные ворота сейчас же разъехались.