Они оба лежали — Сева и Маша. Лежали, тесно прижавшись друг к другу. Было в их позе что-то почти истерическое, какой-то надрыв. В то же время лица их были спокойны, даже безмятежны, какие бывают у заснувших усталых любовников. Во всем Севкином обличий чувствовалась легкость, сейчас никто бы не дал ему тридцати трех лет. Какое там — двадцать, ну, может быть, двадцать два или три… Маша была прекрасна. Это сразу становилось понятно, с единого взгляда. Она была красивей Элки и Вали, красивей всех женщин, каких Потапов когда-нибудь видел!
Он тихо и быстро прикрыл дверь, вышел на террасу. Увиденное стояло перед глазами… Наваждение! Он снова вспомнил, как они лежат, боясь хоть на секундочку отпустить друг друга.
И понял Потапов, что никто и никогда в жизни не станет его любить так, как вот эта прекрасная и неверная Маша любит Севу… А зато… зато у меня есть «Нос». И еще у меня есть письмо от Вали… Так он поспешно крикнул себе, словно спасаясь от чего-то.
Но письмо это… Чем дольше лежало оно в потаповском кармане, тем труднее было его открыть. Последние пять дней Потапов его и вовсе не доставал.
А зато я сегодня гений, понятно вам? Да, гений! Ну так радуйся же, чудак-человек!.. Но не чувствовал радости. Облегчение — да, но это и все.
Нет уж, ни черта подобного, ты будешь радоваться, будешь, как миленький будешь! — сказал себе Потапов. Он вывел велосипед, пришпорил его как следует: а ну пошел, а ну быстрей, конь, к магазину!
И совершенно не учел, сколько сейчас времени.
— Надо же, как запыхался, — сказала продавщица. — Что, не можешь терпеть?
— Не могу! — ответил Потапов весело.
— Ничего-ничего, потерпишь, — сказала продавщица, — потерпишь до одиннадцати, будь уверен.
Ведь даст, подумал Потапов, душу вымотает, а потом даст. Чего бы ей сказать такое? И начал плести историю про друга с Кольского полуострова, у которого самолет и которого надо проводить… Оригинальное изобретение. А главное, очень новое…
— Что ж ты такой нескладный? — продавщица покачала головой. — Уж сказал бы честно, что дай, мол, Наташа, опохмелиться. И то бы лучше подействовало.
— Дай мне, Наташенька-спасительница. Дай ты мне, пожалуйста, опохмелиться.
Продавщица повернула к нему удивленное лицо:
— Я ж тебе сказала, с одиннадцати… Такой интеллигентный, думала. Всегда: здрасьте, спасибо. Думала: ну прямо научный работник. А он — пожалуйста: дай, Наташа, опохмелиться! — Продавщица и сердилась и смеялась одновременно. И оба эти занятия делала от чистого сердца.
— Вот же шут тебя знает, что за баба! — сказал Потапов. — Про товарища толкую — не верит. Опохмелиться — опять ей плохо… Ну товарищ, ты понимаешь, у-ез-жа-ет!
— Опохмелиться! Уж врал бы одно.
— Ну подумай сама, шампанским кто-нибудь опохмеляется?
Продавщица была, видно, озадачена.
— А вам… — она запнулась на секунду. — А вам чего ни дай, все хорошо. Лишь бы выпить.
Потапов протянул ей деньги.
— Только за рубль восемьдесят две нету, имей в виду!
— Да шампанского мне, пару бутылок! — засмеялся Потапов.
— Чего? Правда, что ль, друг? — изумилась продавщица.
— Ну, врать я тебе стану…
Он улыбнулся ей и ушел. И всю дорогу до дому улыбался, вспоминая их разговор. А слоистый утренний воздух летел ему навстречу.
С черного хода и по возможности тихо он пробрался на кухню. Достал стаканы. Заглянул в холодильник — столько еды он уже давненько не видел.
Он пожарил яичницу. Жуть, конечно: шампанское с яичницей! А что поделаешь, делать-то все равно нечего! Подрезал вареной колбасы. Отнес все на террасу. Ну теперь уж пора будить. Опять представил, как они там спят. Да кто же посмеет их будить?! Яичница стыла катастрофически!
Но ему везло в тот день. Дверь открылась, и на террасу вышла Маша в синем, довольно легкомысленном халатике. Потапов невольно покраснел. Несколько секунд они смотрели друг на друга. Причем Маша удивленно. Наконец она улыбнулась, давая понять, что пора бы ему произнести обычные утренние слова.
Однако язык Потапова сделался свинцовым.
Но ему везло в тот день! Почти тотчас вслед за Машей на террасу вышел Сева. Он тихонечко отодвинул Машу и пошел к Потапову. Сразу и безоговорочно было понятно, что Сева рад его видеть.
— Привет, Робинзон! Смотрю, совсем тут рехнулся. Ты что, вчера у нас… того?..
— Уже месяц в рот не брал!
— Ну понятно. — Севка кивнул на стол. — Шампанское на завтрак. В девять утра!
Маша засмеялась.
— Кончайте вы, борцы за нравственность. Я кой-какую работенку кончил. Я сегодня гений.
— О! — сказал Сева. — И выражаешься прямо как Блок.
— Почему Блок?
— А это же его крылатая фраза. Когда закончил «Двенадцать», то в дневнике написал: «Сегодня я гений».
Однако Потапову сейчас не хотелось ни на Блока походить, ни на кого другого. Он крикнул:
— Граждане, яичница стынет! Машенька! — и стал открывать бутылку.
— Неужели правда будем пить? — удивился Сева.
— Конечно, будем! — ответила Маша.
Потапов невольно засмеялся: она была все-таки восхитительная женщина. Но состоять при ней Севкой… Минуй меня чаша сия!
Уселись за низенький, в сущности говоря, журнальный столик. И так весело им было есть яичницу и вареную колбасу. И запивать это шампанским. Стрельнув, пробка отлетела на дорожку, в зеленую траву. Ах, как весело им было сидеть, как непринужденно…
— Ну что, Сан Саныч. За тебя. За твой осуществленный гений!
— Простите мою нескромность. — Потапов улыбнулся. — Машенька, простите вдвойне. Вынужден этот тост принять.
Они чокнулись.
— А чего все же ты придумал, Саш?
Потапов лишь безнадежно махнул рукой.
— Чего? Долго объяснять? — спросил Сева с оттенком агрессивности. — Ну понятно! Ты меня можешь читать, обсуждать, хвалить, ругать — по своему усмотрению. А я тебе должен верить на слово… Объясните мне, господа хорошие, почему все понимают в футболе и литературе — особенно в детской? Все решительно!
Маша на протяжении его тирады рассеянно смотрела в сад. Потапов же в это время ел. Нет, ел — это слишком слабо сказано! Мгновенно исчезла яичница, колбаса. Маша подложила ему еще со сковородки. А потом и Севину порцию, к которой тот не притронулся…
Вдруг Сева быстро вынул из кармана клочок бумаги и ручку. И остановился:
— Да нет, не стоит… Так не забудется. Роман я, Сан Саныч, собираюсь писать. Про тебя!
Потапов неловко проглотил последний, но все такой же вкусный кусок яичницы.
— Про тебя, про тебя! — сказал Сева с шутливой мстительностью. — И про Марью-искусницу и про Текстильный.
— Про что? — Маша подняла бровь.
— Да неважно…
— А ты разве это все знаешь? — спросил Потапов.
— А я все напишу про себя. А вам скажу, что про вас. — Здесь надо бы улыбнуться, но Сева почему-то не улыбнулся.
Маша, как бы вспомнив, тронула его за рукав:
— Слушай, мы совсем с ума сошли, да?.. Мы же должны Саше сказать, что…
Валя, сразу подумал Потапов.
— Вам звонила…
Валя!
— …секретарь вашего… ну, в общем, начальника. Она нигде вас не могла доискаться. И потом, видимо, через Эллу, — Маша сделала выразительную паузу, — узнала наш телефон…
Итак, Ленуля его отыскивала по Севиным координатам. Что там опять стряслось?
— А она не говорила, что за срочность такая?
— Вам, кажется, сегодня надо в город? — Они встретились взглядами, и Потапов кивнул. — За вами сюда пришлют машину!
Она снова посмотрела на него. И Потапов рассмеялся. Теперь ему стали понятны ее взгляды. Ну да: это же весьма и весьма престижно, когда за тобой на дачу присылают машину. И Маша хотела понять, рассмотреть, что такого особенного в Потапове, почему за ним пришлют машину. А он сидит на чужой старенькой даче и питается геркулесом. Что все-таки ошибка — машина или геркулес? Или между этими двумя вещами есть какая-то естественная связь? Теперь ведь все такие оригинальные…
— А почему вы засмеялись? — Она смотрела на него уже с напряжением.
