Естественно было бы предположить, что Потапов отправится домой в глубокой задумчивости и долго будет взвешивать все за и против. Ничего этого, однако, не происходило. Он гнал свою велоконягу крупной рысью и размышлял только об одном: успеет он или не успеет. Комиссия в среду. Это значит в запасе пять дней. Считая сегодняшний… Так успею я или не успею?

А почему он, собственно, должен успевать, что за спорт?

Ну… Валино письмо прочитаю. И комиссии буду спокойно смотреть в глаза… А при чем здесь комиссия? К испытаниям это отношения не имеет. Срыв испытаний — это твой волюнтаризм, твои начальственные телодвижения, за которые и ответь! А «Нос» — научная работа. Так что совершенно разные плоскости. И никак они не совпадают.

Но тут он усмехнулся. Эх ты, химик-технолог! Совсем ты геометрию подзабыл. Две плоскости, если они не параллельны, уж обязательно где-нибудь да пересекутся…

Нет, он не хотел оправдаться перед комиссией, не хотел смягчить ее удар. Но в то же время и хотел оправдаться — перед собой, хотел смягчить удар, который наносил себе сам.

С такими не очень ясными мыслями, но зато готовый работать упорно и неустанно, как целая артель сизифов, Потапов вошел к себе наверх и так хищно сел за стол, что, казалось, все неразгаданные проблемы просто упадут перед ним на колени.

Однако этого вовсе не случилось. Когда перед вами два куба чурок, которые надо развалить, можно сколько угодно кричать, что, мол, берегись, зашибу, — работы от ваших боевых кличей не убавится и не увеличится. То же самое происходит и с теоретическими вопросами.

В этом Потапов убедился очень скоро. Во время обеда прикинул свою среднюю скорость продвигаемости к заветной цели. Конечно, это скорее было шуткой. Потому что он понятия не имел, как она выглядит в окончательном виде, его заветная цель, и что принять за единицу скорости. Все же он вычислил что-то и, поглощая перекипевший суп из пакетика, разделил примерное количество оставшихся трудностей на среднюю скорость. Получилось время, часы: пятьдесят пять с небольшим часов чистого рабочего времени. Расчет был простой. Больше одиннадцати — двенадцати часов в день все равно не прозанимаешься. А дней как раз пять. С этим он завалился спать, потому что ему слишком хорошо было известно, что после обеда его голова не работница.

И он уснул — как бы в приказном порядке. А потом работал: без роздыху, забыв, что когда-то его тянуло к папиросе и он должен был делать приседания, чтобы выбить из себя эту дурь. Уже ничего для Потапова не осталось. Только эти листы и бесконечный разговор с самим собой.

Вдруг стало темно. Что за черт, гроза, что ли?

Он включил лампу, посмотрел на часы — без десяти десять. Ничего себе! И снова продолжал работать.

Через какое-то время он почувствовал, что больше не может. Наверное, то же самое чувство возникает у электромотора перед тем как перегореть.

Потапов встал… Вроде надо было что-нибудь поесть. Но вместо этого подошел к постели, разделся кое-как, лег и уснул.

Проснулся чуть раньше шести. Но встать в ту же секунду не было сил — сон еще висел над ним как туман. А чего это я, подумал Потапов, чего это я вчера бессонницей не мучался? Сам же себе объяснял, что от переработки у меня бессонница, и сам же за одну секунду уснул… Он размышлял некоторое время над этой столь серьезной спросонья проблемой. И решил: наверно, когда по-настоящему наковыряешься, тогда уж не до бессонниц!

Встал, оделся, пошел наверх. Подумал: до завтрака малость подзаймусь… Про бег и зарядку не возникло у него и полумысли. Это все осталось в позавчера, в курортном житье.

Так он занимался почти до обеда. И потом сон снова свалил его. Чтобы не ходить вниз, он лег на двух старых пальто, висевших в углу словно бы специально для Потапова…

Проснулся, доел остатки вчерашнего супа. Посидел на кухне, глядя в окно. Но не видел там ничего. Не видел, как спешат, наливаются гроздья запоздалой сирени у лавочки. Как их много, как чудно они распустятся буквально через несколько дней. А то и завтра!

Потапов думал о своем, только о своем и ни о чем другом! Встал, сунул руки в карманы, пошел наверх, не замечая того, что разговаривает вслух…

И все же эти первые полтора дня были только началом испытания. Вечером он всерьез почувствовал, что надрывается, что производительность труда быстро ползет к нулевой отметке. Но продолжал работать, продолжал заставлять себя.

На самом позднем закате он вышел немного пройтись — хотя бы вокруг дома, хотя б по дорожке… Ну что? С очевидностью надо признать, что это вот самое и есть работа на износ. Ты говоришь: всего пять дней, ни черта не случится. А я думаю, что эти пять дней могут тебе шарахнуть по мозгам очень неслабо! Ты делаешь сейчас, может быть, самое важное дело в своей жизни, а тебя тошнит от работы. Ты ею так объелся, что из ушей полезло. Куда же это годится, человек!..

Он открыл калитку и стал смотреть на Севины сосны, которые медленно-медленно уходили в темноту, словно куда-то вдаль. Надо было идти работать. Или можно было отправиться погулять… Погулять. И маленький человек уже почти праздновал победу. Но победы испытать было ему не суждено.

«Делать!» Приказ этот был так же силен, как приказ сжиматься сердечной мышце и работать легким. Он шел из глубины, из подкорки. А кора лишь пыталась его привести в божеский, логически удобоваримый вид.

Ненасытное вдохновение беспощадно жрало потаповский мозг: «Скорее! Еще! Еще! Хочу знать все, до конца!»

Он закрыл калитку, со звяком накинул щеколду, чего обычно никогда не делал, и отправился в дом.

С этого момента и на протяжении оставшихся до срока трех суток он только работал. Такого с ним никогда не бывало Раньше он обязательно так или иначе щадил себя, останавливался. Но не сейчас. Будто у него сломались тормоза и он летел, летел с какой-то горы. И ясно, что летел в пропасть. Только гора была достаточно длинной, и поэтому он все еще жил, а не превратился в лепешку из мяса и тряпья.

Когда наступало ощущение перегретого электромотора, он ложился спать здесь же, на старых пальто. Потом вставал и снова садился за работу. Есть ему совсем не хотелось. Он и не помнил, ел он что-нибудь за эти семьдесят два часа. Наверное, ел.

Мысль его работала точно и без перерыва. Проснувшись, он уже знал свой следующий шаг по пути к «Носу».

Так, сегодня последний день, сказал он себе однажды… Время растянулось для него в огромный тоннель, где иногда мелькают полуосвещенные участки, а иногда несешься в кромешной тьме. И вот сейчас был участок с полусветом.

Чувствуя, что он отлежал себе до деревянного состояния правый бок и руку, Потапов приподнялся, сел. Подумал: ну буквально как в ночлежном доме! За окном в небе была какая-то неясная серятина, от которой сделалось вдруг тоскливо Потапову. Хотя какое ему дело до погоды? И все же было обидно. Он продолжал глядеть в пасмурное окно и чувствовать, как в правой руке его и в боку гнездится целая куча иголок. Да, вот и выдохся Потапов… Работать не хотелось совершенно.

Так прошло несколько тоскливых минут.

Серое небо за окном стало меняться. Светлеть, светлеть, а потом посинело. На нем, оказывается, не было ни облачка! Потапов проснулся в тот момент, когда солнце еще не успело выйти из-за горизонта и пепельное небо кажется пасмурным.

Сразу вслед за солнцем пробежал ветерок — легчайший, тот, который в старину называли зефиром. Сил его хватало лишь на то, чтоб едва-едва шевельнуть березовые листы. Но зато он полон был необыкновенной свежести. Собственно, то вообще был не ветер, а одна только свежесть в чистом виде.

Потапов поднялся, оцепенение отпустило его. Нет, это неправдой было бы сказать, что он почувствовал некий прилив энергии, просто он понял, что снова может работать. Вот и все.

Я ведь где-то совсем недалеко, сказал он себе, совсем недалеко от места назначения. Надо идти и идти вперед. Все мне понятно, дорога прямая. Лишь бы не упасть. Но я не упаду. Сил у меня хватает.