Среди этого болота неопределенности они наконец набрели всей компанией на островок перерыва. Потапов закурил, встав в угол. Почувствовал, что все же успел напсиховаться… Сигарета казалась слишком горькой. Усталые легкие уже не воспринимали дыма. Невольно он подумал, какая же, в сущности, нелепость: отдыхать от накуренного помещения с сигаретой в зубах.

Потапов оглядел холльчик, где они толпились, члены этого совещания. Еще несколько человек автоматически закурили… Значит, не один я такой умник. У окна Стаханов разговаривал с Сомовым, угощая его конфетками из железной круглой коробки. Они напряженно улыбались и хмурили лбы. Они и на отдыхе разговаривали о делах…

Кончился перерыв. И все — народ деловой, дисциплинированный! — как бы единым вдохом вошли в относительно проветрившееся помещение сомовского кабинета. А почему бы, спрашивается, кондишн не поставить? Нет! Все на форточки надеемся, ретроградство проклятое!.. Подумав так, Потапов невольно покачал головой: понял, что он уже успокоился, уже представил себе, как во главе комиссии выезжает в Озерное, разбирается там и с Лоховым, сукиным сыном, разбирается и с товарищем Ильиным, чтоб не брал таких замов!

Не рановато ли?.. Но с другой стороны — а куда ж ему деваться, почтенному собранию? Самим, что ли, ехать, копать потаповские грехи? А вдруг да напортачишь? Ведь этих дел лучше Потапова ни одна собака не знает!

Еще выступили трое-четверо — директора институтов, но далеко не таких великих, как их контора. Словом, тоже люди без права решающего голоса… Накуренность опять обретала свою нормативную синеву. Пора вроде бы начинать подбой бабок… Чего же это Олег помалкивает? Чует, вот и помалкивает! Собрание верит Потапову. Потому что он ученый, потому что он показал себя ученым на многих испытаниях, и на многих советах, и во многих статьях. И ты это все понимаешь, Олежек. И потому помалкиваешь.

— Есть еще желающие высказаться? — спросил Сомов тем обычным тоном председательствующего, когда следующая фраза неминуемо: «Ну что ж, тогда позвольте мне…»

— Позвольте мне!

Но это был не Сомова голос. Это был голос Астапова Олега Петровича… И вот он уже поднялся, нахмурил брови и огладил бороду, как бы собирая свои мудрые мысли, как бы с порога отметая обвинение в том, что он, наподобие Потапова, слишком молод.

— Товарищи! — Он сделал паузу, во время которой товарищи, уже благодушно настроенные на конец совещания, опять подобрались. И лица их одно за другим повернулись к Олегу. — Товарищи! Бывает на свете очевидное — невероятное. Но сейчас речь идет о невероятно очевидном! И в этой связи меня удивляют позиции некоторых из вас… — Дальше, неторопливо листая небольшой блокнот, он почти слово в слово стал цитировать выступление Панова, выступление незначительного директора и других. Это, конечно, производило впечатление. Прочитанные еще и особым голосом, цитаты с совершенной очевидностью показывали, какие мямли эти выступающие, как они просто-напросто не хотят выносить ни того ни другого решения, что, в сущности, соответствовало истине.

— К чему приведет такая позиция? — спросил Олег, обратившись вдруг непосредственно к Панову, и тот улыбнулся с заметной растерянностью. — А к тому, что мы пошлем товарища Потапова в Озерное разбираться в этом вопросе. И пусть он себя сам высечет, как унтер-офицерская вдова. Или наоборот: пусть расскажет нам, что ни в чем не виноват… Я не хочу ничего плохого сказать против товарища Потапова, и наши отношения многим известны. Но в данном случае речь идет о слишком серьезном общем деле. Унтер-офицерская вдова высекла себя. Но это случилось в художественной литературе. В жизни же такого… что-то я не встречал!

И неуютное шевеление прошло по собравшимся: в чем же таком Олег собирается обвинять Потапова? В нечестности, что ли?!

— Прошу понять меня правильно! — четко выговорил Олег и остановился. И стихло шевеление. — Дело не в том, что товарищ Потапов, став председателем комиссии, намеренно введет кого-то в заблуждение. Но как человек импульсивный… — тут он остановился, будто подыскивая слова. — Я говорю сейчас о некоем, так сказать, объективном субъективизме, в который невольно впадет Потапов просто потому, что он уверен в своей идее и в своей правоте!.. В конце концов, суть сейчас не в терминах. Мы рискуем делом!

Дальше он с завидной живостью нарисовал картину, как субъективный Потапов находит псевдопричину и вновь запускает испытания. И тут «прибор» на горе (и на ответственность!) всем присутствующим и еще очень многим не присутствующим распаивается. Тускнеет прекрасно блестевший корпус, перекашиваются ручки… Что же до патологических изменений внутри, то это уж… И вот новенький «прибор» либо весь приходит в негодность, либо непоправимо теряет очень многие свои системы. Кто виноват — теперь уже установить это будет практически невозможно. То есть, конечно, опять Потапов, это так. Но целым десяткам институтов придется вести работу по переделке или перепроверке (что отнюдь не легче) своих узлов и деталей. Промышленность тоже окажется в недоверии: а если да вдруг она напортачила?

Потапов знал, что не стоит, однако не выдержал и сказал очень искренним голосом расстроенной старушки:

— Это надо ж!.. Спасибо, что уберегли, Олег Петрович!

С разных сторон посыпался облегченный смешок.

— Вам кажется, я немного сгущаю краски? — поинтересовался Олег. — Верно. Я их немного сгущаю. Но не больше того, чем комиссия ЦК, когда будет заниматься нашей с вами деятельностью! Поймите же! Мы не можем без конца работать на грани фола…

— На грани чего? — не понял ПЗ.

— На грани сознательного нарушения правил — есть такое понятие в спорте… Дядя Федя из ЖЭКа ошибся: в розетку вместо вилки сунул… — он сделал чуть заметную паузу, сунул ложку. — Послышался смех, но уже другой, одобряющий Олега. — Полетели пробки… А потом винные пробки. И дело с концом! Но ошибка руководителя есть уже не ошибка, а преступление. Ошибка же, на которую руководитель идет сознательно, ради желания поэкспериментировать, — это нечто даже большее и худшее. Оправдать ее очень трудно, понять — невозможно, — оглядел присутствующих, как бы показывая глубину пропасти, разделяющую их и Потапова. — Я не знаю, каковы будут выводы комиссии, побывавшей в Озерном, но поведение товарища Потапова в данной ситуации, как, впрочем, и во многих других — мы это знаем… Поведение товарища Потапова я бы подверг глубокому порицанию!

Последнюю фразу он произнес очень тихо. И сел, словно слившись с той аудиторией, гласом которой он как бы являлся. Наступила тишина. Жаль, что в министерствах не водятся мухи, а то б приговорка наконец-то смогла стать былью и все услышали бы, как муха пролетела.

Первым опомнился Панов. И он сказал, как бы ни к кому не обращаясь, но и зная, что стенографистки ничего не упустят.

— С некоторыми деталями выступления Астапова я не согласен. Но в принципе он очень прав!

И заговорили. А что вы думаете — после такого выступления! Потапов проявил халатность, а вы все его чуть-чуть не покрыли. Ведь это же правильно: не положено так работать! А в особенности руководителю.

И так они создавали общий шум смущенного одобрения, как бы стараясь загладить перед неизвестно кем (перед Олегом, что ли?) вину, когда они и сами чуть не встали на рисковую потаповскую дорожку. Неужели и я бы так отшатнулся, с горечью подумал Потапов, неужели и я?.. И не мог себе ответить.

— Какое, товарищи, будем принимать решение? — произнес Сомов уже иным, сомневающимся тоном. — Желает кто еще высказаться?

Народ, однако, безмолвствовал.

И тогда поднялся Стаханов, который почти интуитивно все приберегал патрон своего выступления напоследок, приберегал по опыту многих и многих собраний, полемик и прочего. А ему, в сущности говоря, кадровому политработнику, пришлось в такого рода котелках повариться за свою жизнь, наверное, не один год чистого времени.

Он встал, такой весь аккуратный, чуть полноватый, даже, пожалуй, респектабельный — в таком отлично пошитом костюме, и в соответствующем галстуке, и в рубашечке. И штаны на нем были не узкие и не клешоные, а такие, как следует. Он как-то к слову сказал Потапову, что одевается столь тщательно и будет впредь одеваться, «потому что, дорогой Александр Александрович, имея дело с молодежью, по-другому нельзя! А у меня больше двух третей предприятия комсомольского возраста… Да вот и вы, между прочим, мою одежку тоже примечаете!» — и он засмеялся.