Как и подобает децентрированному субъекту модернизма, рассказчик отделяет себя от Томаса-младшего, на поиски которого отправился, даже отказываясь от желания вновь заговорить с ним, как он делал это в «Стихах в октябре» и «Папоротниковом холме» двумя годами ранее («И время позволяло мне цвести и умирать, / Как море петь, прикованному на галере») — как будто пустота, образный центр рассказа, поглотила этот звучный голос. Предметы ностальгии исчезли, остались только их имена, и едва ли сохранился голос, чтобы их произнести.
Послевоенный Суонси не был местом, где качающиеся лодки плавали «туда-сюда, как ломтики Луны», как он описывает город в другой радиопьесе[397]. На мгновение история стала преградой для лиризма Томаса, приостановив поток неудержимой речи. Возник критический разрыв между воображаемым прошлым и катастрофическим настоящим, и по этой причине «Путь обратно» — вполне модернистский текст, в котором утраченное настоящее опосредует исчезнувшее прошлое. Создается впечатление, что Томас оспаривает саму основу сериала Би-би-си «Путь обратно», подрывая идею ностальгии.
Томасовский «Путь обратно» в Суонси получил высокую оценку как слушателей, так и работников Би-би-си[398]. Прием был настолько восторженным, что Томас вдохновился на написание более длинной пьесы на эту тему. Как он объяснял своим родителям: «Моя передача о Суонси, кстати, получила отличный прием: много-много писем, от жителей Суонси, от валлийских изгнанников, от миссис Хоул из Мирадора, миссис Фергюсон из магазина сладостей в Апландс, Тревора Вигналла, старого спортивного журналиста из Суонси, и нескольких продюсеров на Би-би-си. А также было несколько хороших заметок в прессе, три из которых я прилагаю. Я очень хочу написать полнометражную пьесу, которая будет транслироваться от часа до полутора часов, и надеюсь сделать это в Саут-Ли этой осенью»[399]. Как оказалось, эта полнометражная пьеса в итоге станет «Под сенью Молочного леса». В «Молочном лесу» Томас создал собственный мир, как бы с нуля, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся после падения немецких бомб. У Томаса как радиохудожника не было другого выбора, кроме как выскоблить Суонси из валлийского воображения. Это идиллическое место — его символический дом — теперь было городом, стоявшим в руинах, не пережившим ни уродливой войны, ни мрачных последствий Хиросимы. На смену ему придет причудливый мир Молочного леса — уморительный, переосмысливающий Книгу Бытия.
Томас стал заигрывать с идеями апокалипсиса и воссоздания после окончания войны. В 1950 году в одной из радиопередач он мрачно сообщал о планах написания новой поэмы, которая будет называться «В деревенском раю». В ней мир, каким мы его знаем, закончится; останется лишь «затопленная глухомань». «Земля, самоубийца, — писал Томас, — обугленная, окаменела, стала рассыпаться, завяла, треснула; безумие разметало ее в прах; и ни одна душа — радостная, отчаявшаяся, жестокая, добрая, глупая, воспламененная, любящая, тусклая — не влачила по-скотски свои дни, словно враг на ее оскверненном лице»[400]. Поэма будет состоять, объяснял Томас слушателям Би-би-си, из «рассказов» тех, кто в своих «эдемских сердцах» знал о «прекрасной и ужасной ценности Земли». Томас так и не закончил «В деревенском раю», но продолжал размышлять над ее космической динамикой. Он даже дразнил себя (не столь мрачной) перспективой написать либретто для Игоря Стравинского, где действие происходило бы в постапокалиптическом будущем. Во время своего последнего (и рокового) визита в Америку в 1953 году он встретился со Стравинским в Бостоне, чтобы обсудить сотрудничество над гипотетической оперой о последствиях ядерной катастрофы. Идея, которую они обсуждали, заключалась в «воссоздании мира», в том, как Земля, теперь полностью разрушенная, может быть «возрождена» благодаря вмешательству из космоса[401].
«Под сенью Молочного леса» — произведение, которое нелегко вписать в литературный канон. Заявленная как «радиопьеса для голосов», она не является ни драмой, ни поэзией, ни прозой. Каков бы ни был его жанр, это текст, в котором грань между написанием стихов и звучанием радио практически стерта. Спродюсированная Дугласом Клевердоном, пьеса «Под сенью Молочного леса» вышла в эфир в январе 1954 года в рамках Третьей программы с Ричардом Бертоном в роли Первого голоса[402]. «Под сенью Молочного леса» часто рассматривается как одно из величайших достижений Би-би-си, и в частности Третьей программы. История Томаса посвящена одному дню из жизни жителей крошечной рыбацкой деревушки в Уэльсе. Хотя городок Ларегиб (Llareggub) («ни хрена» (bugger all) задом наперед) — такой же вымышленный, как и его жители, язык «Молочного леса» удивительно ярок и осязаем.
Историю рассказывает всеведущий Первый голос, который проводит слушателей через воспоминания, мечты, желания и отчаяние жителей деревни в течение одного дня в начале весны. Трехчастная пьеса (ночь сновидений, утро пробуждения и закат) начинается в безлунную ночь перед самым восходом солнца, когда жители деревни погружены в сон.
Тише, спят дети, фермеры, рыбаки, лавочники и прислуга, сапожник, школьный учитель, почтальон и трактирщик, гробовщик и проститутка, пьяница, портниха, священник, полицейский, морщинистые старухи с перепончатыми ногами и опрятные жены[403].
Весь город спит, и если прислушаться, то можно услышать, как «ложится роса и как дышит притихший город». Интимность всевидящего и всеведущего Первого голоса опутывает слушателей заговорщицкими чарами, покуда мы поддаемся его пленительному призыву подслушать сонный город.
В своих снах жители деревни предстают эксцентриками. которые во многом определяются своими забавными причудами и недостатками. Слепой капитан Кэт грезит о былых морских путешествиях и ушедших возлюбленных; Мэри Энн Сейлорс — о райских кущах; привередливая миссис Огмор-Причард — об умерших (под ее каблуком) мужьях; плодовитая Полли Гартер — о рождении целой кучи детей; портниха Мевенви Прайс — об «умеющем быть немым» Моге Эдвардсе; Мог Эдвардс («Я — торговец, сходящий с ума от любви») — о недосягаемой Мевенви Прайс; сапожник Джек Блек — о погоне за молодыми влюбленными парами; подмастерье Эванс — об уэльских пирожках своей матери; почтальон Вилли Нилли — о доставке почты; Синбад Сейлорс — о главной городской красотке (Госсамер Бейнон); миссис Бейнон (жена мясника) — о совином мясе, собачьих глазах и человеческих черепах; поэт и священник преподобный Эли Дженкинс — о бардовской славе; мистер Пуф — об отравлении миссис Пуф; миссис Орган Морган (жена церковного органиста) — о безмолвии.
С помощью этого собрания типов поэт мог бы построить другую Землю, настолько ущербную и дисфункциональную, что она оказалась бы невосприимчивой к вирусу совершенства, местом радости после грехопадения, ощутимой только в рекомбинаторном jouissance комического возрождения. Отсутствие злобы или враждебности — а представить себе более безобидную труппу просто невозможно — было бы менее примечательным, если бы не преследующая всех дикость войны, которая нанесла рану Уэльсу и ущерб всей Англии. Здесь много сплетен, зависти и колкостей, но даже обиды, которыми обмениваются мистер и миссис Пуф, изображаются как некое подобие радости. Они не променяли бы это удовольствие на все счастье подлунного мира. Жители деревни Томаса обитают в причудливой альтернативной реальности, которая обрамляет милитаристскую абсурдность зарождающейся холодной войны.
Начнем с самого начала, — говорит Первый голос в самом начале пьесы, благосклонно принимая миротворческую роль. — Весна, безлунная ночь в маленьком городке; беззвездная и черная, строгая, как Библия, тишина улиц, вымощенных камнем; горбатый, торжественный и пугающий лес, медленно, почти незаметно спускающийся к терново-черному тихому, темному, черному, как ворон, полному рыбы, качающему лодки и поплавки морю.
