Для этого Марроу фетишизировал репортажи, в которых упоминались конкретные места, что должно было дать американцам понять, что бомбардировка Англии — это не отдаленное событие, не имеющее к ним прямого отношения. Его фирменное начало «Это Лондон», ставшее знаменитым благодаря эмфатическому «это», представляло собой своего рода территориальное притязание от имени Си-би-эс, как будто Англия была новым рубежом, а Марроу — первооткрывателем. Стратегия была столь же убедительной, сколь и успешной[276]. За сравнительно недолгое время Марроу стал воплощать в своих передачах гибнущий Лондон — его даже называли голосом Лондона, словно Марроу физически слился с осажденным городом. Марроу продолжал говорить, и это было доказательством того, что Лондон еще не отброшен в каменный век, как предполагали многие в Америке. Нарративное присутствие Марроу было жизненно важно для этого проекта — обязательством участника-наблюдателя, который мог не только видеть, но и слышать то, что другим было недоступно. Будучи очевидцем разрушения Лондона, Марроу взял на себя обязательство рисковать жизнью, находясь рядом с эпицентром событий, документируя повседневные детали смерти и выживания. Больше, чем любой другой иностранный корреспондент, Марроу полагался на эстетику погружения, в рамках которой радиоэссе заявило о себе не только как новая акустическая форма, но и как наиболее аутентичный жанр для представления Лондона военного времени.

Друзьям и коллегам желание Марроу быть ближе к месту бомбежки представлялось странным. Казалось, он накликивает на себя беду. Его начальник Уильям C. Пэйли считал, что Марроу жаждет смерти, и велел ему избегать боевых вылетов[277]. Влекомый опасностью, в своих передачах Марроу представлял свои приключения в эпицентре событий как обряды посвящения, приближающие его к некой неопределимой реальности, которую, казалось, в раннем сюрреалистическом сиянии войны найти было трудно, особенно во время Странной войны (так называли задержку бомбардировок гражданских лиц):

Вчера днем я стоял у окна гостиницы и смотрел, как немцы бомбят военно-морскую базу в Портленде, в двух-трех милях от нас. Утром я проехал по этой базе и верфи и убедился, что коммюнике Адмиралтейства, сообщавшие о предыдущих бомбардировках, были точными[278].

Если Марроу вносил ясность в умы своих слушателей путем тщательной проверки того, что он видел, то в этих турах по проверке фактов он часто подвергал себя опасности, оказываясь в непосредственной близости от падающих бомб и летящей шрапнели.

Такие эскапады были рискованными, но они также имели успех у слушателей на родине, поскольку смелость Марроу стала неотъемлемой частью его эфирной ипостаси. Марроу — неверующему Фоме в поисках «реального» — требовалось лично убедиться в ущербе, нанесенном немецкими бомбами: он отказывался принимать официальные сообщения за чистую монету. «У меня крестьянский ум», — писал Марроу[279]. На следующей неделе Марроу снова отправился на побережье Англии в поисках бомб, мчась по проселочным дорогам на двухместном кабриолете:

Ущерб, наносимый взрывающейся бомбой окнам в конкретном районе, — штука причудливая. Бомба может взорваться на перекрестке, и взрыв пронесется по двум улицам, разбивая окна на значительном расстоянии, в то время как большие окна в нескольких ярдах от взрывной воронки останутся целыми. Стекло, между прочим, обычно выпадает на улицу, а не вылетает внутрь. В течение последних двух недель я провел немало времени, путешествуя по южному и юго-восточному побережью на открытой машине. Значительная часть времени была проведена в том районе, который журналисты, но не местные жители, называют Адским уголком. В обычных условиях открытую машину использовать не рекомендуется, потому что погода не та, но в нынешнее время полезно иметь возможность смотреть и слушать, когда едешь по дороге[280].

Это и правда было полезно — настолько, что непосредственное наблюдение и слушание стало фирменным методом репортажей Марроу, стилем «с места событий», который отличал его от коллег.

Потому неудивительно, что Марроу не терпел комментариев о Блице издалека[281]. В репортаже от 12 сентября 1940 года (через пять дней после начала бомбардировок Лондона) Марроу резюмировал передачу популярного радиокомментатора Дороти Томпсон. Ее выступление было передано Эн-би-си из Нью-Йорка по коротковолновому радио и представляло собой вариант вдохновляющей речи, произнесенной Томпсон тремя месяцами ранее в Монреале и также переданной в Лондон Канадской радиовещательной корпорацией (Canadian Broadcasting Corporation, CBC). В монреальской речи Томпсон апеллировала к культурным традициям Англии как к оплоту, который Гитлеру никогда не сломить, и призывала британский народ поверить в Уинстона Черчилля и в историю, богатую духами, которые, по ее мнению, витают вокруг Англии:

Вокруг вас, Уинстон Черчилль, собралась галантная компания призраков. Здесь и Елизавета, и милейший Шекспир, человек, сделавший Английское Возрождение всемирным. Там Дрейк, и Рэли, и Веллингтон. Там Бёрк, Уолпол и Питт[282]. Там Байрон, Вордсворт и Шелли[283].

Марроу подверг критике беллетристические тропы Томпсон и, пользуясь случаем, предложил свой сдержанный и непосредственный стиль в качестве альтернативы раздутым студийным комментариям. Как предполагал Марроу, находясь вдали от бомбежек и не зная по опыту, что это такое, Томпсон не могла понять, что испытывают лондонцы:

Сегодня вечером мисс Дороти Томпсон выступила в эфире Британии. Ее аудитория была несколько урезана, поскольку сирена воздушной тревоги прозвучала сразу после того, как она начала говорить. Она сообщила британцам, что поэты мира выстроились на их стороне. Это, по ее словам, имеет большое значение. Я не уверен, что лондонцы согласились с тем, что поэты окажут им большую помощь, и, схватив свои одеяла, направились в бомбоубежища. Думаю, эти лондонцы больше доверяли своим зенитным установкам, которые сегодня вечером, казалось, разбрызгивали по улицам клочья дневного света… Я кое-что знаю об этих лондонцах. Им известно, что они сами по себе. Большинство из них не особенно рассчитывают на помощь поэтов и не верят в эффективность защиты словами. Эти чернолицые мужчины с налитыми кровью глазами, тушащие пожары, и девушки, сжимающие в руках руль тяжелой машины скорой помощи, полицейский, который сегодня ночью стоит на страже неразорвавшейся бомбы у собора Святого Павла, — эти люди не слышали мисс Томпсон; они заняты, они просто выполняют работу, и они знают, что все зависит от них[284].

Марроу не стал называть передачу Томпсон пошлой, но его критика была очевидной.

С одной стороны, короткие передачи Марроу по этому случаю восхваляли (как это часто бывало) стойкость простых людей, повседневную борьбу лондонцев из рабочего класса за выживание в условиях разрушительной бомбардировки. Спасатели, пожарные, водители машин скорой помощи, полицейские, безымянные родители с детьми в лондонском метро — вот герои передач Марроу. С другой стороны, Марроу не одобрял оторванные от жизни размышления Томпсон. Предполагать, что добрые намерения поэтов из Нью-Йорка, Парижа или Сан-Франциско могут прийти на помощь измученным лондонцам, по мнению Марроу, было глупо. Надуманный оптимизм Томпсон, с точки зрения Марроу, не соответствовал реальности бомб, одеял и налитых кровью глаз. Язык Томпсон был литературным и отстраненным, если не сказать покровительственным. Он отражал эдвардианскую чувственность, искавшую укрытия от люфтваффе в беллетристическом стиле, который было трудно проглотить такому человеку, как Марроу, испытывавшему модернистские сомнения по поводу такого идеализма. Марроу придерживался своего кровью и потом заработанного знания реалий, с которыми сталкивались обездоленные войной лондонцы, и неоднократно настаивал на том, что подлинное понимание бомбардировок требует погружения в происходящее. Вы должны быть там. Стиль радиокомментария Томпсон казался Марроу подозрительно отстраненным. Находясь в безопасности в своей нью-йоркской студии, Томпсон (в отличие от Марроу) не была свидетелем страданий и мужества лондонцев[285]. Что она могла знать об их борьбе, если не была там, уворачиваясь от шрапнели?[286] Преданность Марроу жертвам Блица — «Я кое-что знаю об этих лондонцах» — содержала большую степень морального сопереживания, которое могло возникнуть только из близости к несчастьям лондонцев. Слово «знаю», произнесенное Марроу, акцентируется так же, как и указательное местоимение в «Это Лондон». В обоих дискурсивных ходах Марроу берет на себя ответственность за повествование, становясь посредником между слушателем и сценой. «Надо пережить вещи, чтобы их понять», — часто говорил он[287]. Разумеется, Марроу защищал свою территорию (разбомбленный Лондон) от конкурирующих вещателей. Он также позиционировал собственный жанр, радиоэссе, отделяя его — как нечто уникальное и подлинное — от комментариев[288].