Мюнхенский кризис стал значительным событием в истории радио, спровоцировав появление новостей, передаваемых по радио. После аншлюса в марте 1938 года дипломатическая конфронтация с Гитлером стала первой мировой проблемой, которая транслировалась по радио: освещался каждый тревожный момент семимесячной передряги. Сам кризис стал крупным медийным событием, отмеченным высокой степенью драматизма: страхом, напряжением и словесной баталией, за которой с растущим беспокойством следили слушатели по всему миру. «Радио завладело нашими ушами», — писал медиакритик Джеймс Рорти в газете Nation, и в той мере, в какой оно способно передавать «звук истории», оно и дальше будет безраздельно владеть нашим вниманием[226]. Неутомимый критик коммерческих интересов радиовещания, левый либерал Рорти стал его «оводом», хотя теперь слушал его с обновленным любопытством[227]. Если, с точки зрения Рорти, радио достигло совершеннолетия, то указывало на это изобретение оперативной передачи новостей. Именно во время Мюнхенского кризиса Си-би-эс и Эн-би-си изобрели формат новостной передачи, основанной на непрерывном освещении событий и вечернем обзоре — практиках, которые все больше опирались на экстренные выпуски новостей («Мы прерываем эту передачу…»). Экстренный выпуск новостей быстро стал новейшей формой отсрочки на радио.
Благодаря радио американцы были полностью осведомлены о кризисе[228]. Для освещения этих событий радиосети отправили в Европу целую стаю иностранных корреспондентов. Если раньше трансатлантические передачи были редкостью, то теперь новости из европейских радиобюро поступали круглосуточно. Расширенные новости включали в себя комментарии и оперативные сводки. К концу месяца Си-би-эс и Эн-би-си, в частности, подготовили более семидесяти трех часов коротковолновых передач из разных городов, и широкое использование этих передач позволило транслировать не исторические пародии в стиле «Марша времени», а настоящие голоса главных действующих лиц мюнхенской драмы. К моменту окончания кризиса американцы уже слышали непосредственно Гитлера, Муссолини и Чемберлена, а также слушали Нюрнбергское обращение Гитлера[229], как и речь Чемберлена «Мир для нашего поколения». Как писал Эрик Барноув, это было величайшее шоу, которое когда-либо звучало на американском радио[230].
Джеймс Рорти говорил от имени многих, когда превозносил способность радио погружать слушателей в далекие события:
В течение последних тридцати дней радио использовалось в попытках как развязать войну, так и заключить мир, спасти западную цивилизацию и подтолкнуть ее к пропасти. Вопрос жизни или смерти миллионов мужчин, женщин и детей зависел или казался зависящим от словесного оборота или от интонации голоса, в то время как по всей планете эти миллионы слушали в ужасе и муках[231].
Для Рорти изолированный американский радиослушатель внезапно был переосмыслен в образе истории, и эта история приняла форму кризиса. В течение восемнадцати дней в сентябре американские радиослушатели с тревогой следили за тем, как через Атлантику передавались сообщения очевидцев об агрессивных действиях Гитлера и отчаянной дипломатии Чемберлена. «Не будет лишним сказать, что будущее цивилизации, — заключил Рорти, — в значительной степени будет определяться тем, кто и как управляет радио». Американцы слышали Европу и никогда этого не забудут.
Само радио, как говорил в том же году комментатор Си-би-эс Г. Ф. Кальтенборн, стало одной из самых громких историй Мюнхенского кризиса[232]. С точки зрения таких либералов, как Рорти и Кальтенборн, радио пробудило Америку от изоляционистского сна. Рядовые граждане в коллективной позиции слушателя переоткрыли для себя чувство национальной общности и причастности к беспокойному миру в целом. Громко бил «племенной барабан», как Маршалл Маклюэн вскоре назовет радио[233].
Кальтенборна многие считали одним из героев восемнадцатидневного кризиса. В разгар мюнхенских событий 1938 года он попал в заголовки газет, три недели непрерывно освещая планы Гитлера и Муссолини в отношении Европы, и, как известно, делал перерывы только для того, чтобы поспать на раскладушке в Девятой студии Си-би-эс в Нью-Йорке. Комментарии Кальтенборна к каждой последней новости были столь неутомимыми и убедительными, что он стал воплощением сосредоточенного слушания. В одном коммюнике за другим Кальтенборн давал подробные сводки о кризисе. Стоя у микрофона, окруженный записями и стенограммами, с наушниками, натянутыми на голову, Кальтенборн стал главным радиодиктором в Америке — знаменитостью в одночасье. Его комментарии были настолько популярны, что запланированные коммерческие программы были без промедления отменены Си-би-эс.
В 1938 году Кальтенборн, как и Рорти до него, признал вновь обретенную власть радио.
Когда наступил кризис, мы овладели силой, о которой в 1914 году почти ничего не знали. Через нее и благодаря ей народы мира требовали и получали точный отчет о каждом важном шаге своих лидеров.
Слушатели требовали мира, и этому требованию «не мог не подчиниться даже самый закоренелый диктатор». А средством передачи требования было радио[234].
Мюнхенский кризис превратил радиодиктора в культурного героя и породил бычий рынок комментаторов[235]. До начала политической напряженности в Европе на сетевом радио работала лишь горстка комментаторов, таких как Боук Картер и Флойд Гиббонс, но после этого по всей стране зазвучали сотни новых голосов. Наряду с Кальтенборном появились Грэм Свинг, Дороти Томпсон и Лоуэлл Томас. И конечно же, Эдвард Р. Марроу и его команда (Боб Траут и Уильям Ширер)[236].
Внезапный спрос на комментаторов стал следствием растущего доверия к радио. К концу 1930-х годов в качестве источника информации люди предпочитали радио газетам, причем со значительным перевесом. Один из опросов, проведенный в октябре 1938 года, показал, что 70 процентов респондентов во время европейского кризиса полагались на радио как основной источник новостей[237]. Наиболее важным для слушателей был человеческий голос диктора, как будто в нем заключалась гарантия подлинности[238]. Комментатор заслуживал доверия.
За исключением тех случаев, когда доверять ему было нельзя. Уэллсовская «Война миров» перевернула с ног на голову допущения о достоверности радионовостей и авторитетности комментаторов. История этой передачи и ее последствий хорошо известна. Американцы по всей стране проглотили невероятную историю о том, что марсиане вторглись на Землю, что пришельцы, вооруженные смертоносными тепловыми лучами, планомерно уничтожают все живое на планете[239]. Газета New York Times получила сотни телефонных звонков (875, если быть точным) от встревоженных слушателей. Полицейские участки были наводнены недоумевающими посетителями. По всей стране люди обращались к властям с мольбами о помощи. Всего через тридцать минут после начала передачи слушатели на северо-востоке собирали вещи, садились в машины и в суматохе мчались прочь из Филадельфии и Нью-Йорка, которые (как «сообщалось») уже подверглись нападению. Американцы покидали свои дома, спасаясь от катастрофы, некоторые уходили в сторону Канады, другие забирались на крыши, чтобы разглядеть марсиан, и утверждали, что видят оранжевое зарево пламенеющего Манхэттена[240]. В Индианаполисе одна перевозбужденная женщина прервала церковную службу, крича, что наступает конец света — она услышала об этом по радио. Некоторые делали из мокрых полотенец защитные маски, чтобы уберечься от ядовитого газа, выпущенного марсианами. Как позже рассказывал один из слушателей: «Мы становились все более и более взволнованными. Мы все чувствовали, что наступает конец света. Я снова и снова повторял всем, кого встречал: „Разве вы не знаете, что Нью-Джерси уничтожен немцами — об этом говорят по радио“»[241].
