То, что «Дракула» — это роман, чья коллажная форма привлекает внимание к эффектам медиации, не могло остаться незамеченным Уэллсом, которого, похоже, больше интересует сложность повествования, чем готическая острота ощущений. Большинство персонажей романа в той или иной форме много пишут. Почти всё в романе, по сути, превращается в письмо. В частности, для Джонатана Харкера ведение дневника — важнейшее условие сохранения рассудка («Я должен писать во что бы то ни стало, потому что не могу думать»)[217]. В радиоадаптации «Дракулы» письмо по необходимости превращается в речь. Даже если в качестве исходного текста указан дневник или журнал, слушатель слышит именно говорящий голос: Харкер озвучивает свой личный дневник, или капитан рассказывает о судовом журнале корабля «Дмитрий», взятом, как объясняет Сьюворд, из газетной вырезки. Даже Сьюворд «цитирует» свои «личные дневники». На радио письмо не заслуживает доверия.

Ил. 4. Орсон Уэллс у микрофона на Си-би-эс в ходе одной из своих передач военного времени, начало 1940-х годов. (Предоставлено Библиотекой Лилли, Индианский университет)

Фактам, таким образом, позволено говорить за себя, но только самым окольным путем. Изначальное нарративное пространство пьесы занимает экстрадиегетический персонаж Сьюворд, зачитывающий вслух из своего архива бумаг, дневников и заметок, предположительно где-то за пределами непосредственного мира сюжета. Подразумеваемое пространство высказывания — это не Лондон и не Трансильвания, а загадочный зал суда, где документы Сьюворда представлены в качестве доказательств на воображаемом процессе. Сложно сказать, выступает ли Сьюворд в роли обвинителя или защитника. Мы знаем лишь то, что он поставил себя в позицию логоцентрического авторитета: он будет отстаивать «правдивость» своих документов, сколь бы невероятным ни было их содержание.

В каком-то смысле эта радиопьеса — шоу одного человека: актер сидит за столом со стопкой бумаг и в одиночку рассказывает перед микрофоном. Хотя Уэллс играет всего две роли — Сьюворда и Дракулы, — вся пьеса опосредована его голосом. Все действие при этом разворачивается во внутридиегетическом пространстве, заключенном в письме. Ни Харкер, ни Мина не делят со Сьювордом микрофон. Как настаивает Сьюворд, они существуют только внутри написанных ими текстов. Чтобы рассказать историю Дракулы, эти тексты надо озвучить. «Для начала я предлагаю вам выдержки из личного дневника Джонатана Харкера». Обратите внимание, что слушателям представляется не Харкер, а его дневник. Персонажи этой истории могут говорить только по команде Сьюворда, как если бы он находился в студийной комнате управления и подавал сигналы. Даже когда Сьюворд сам входит в мир романа, взаимодействуя с Ван Хельсингом или Миной, это происходит только изнутри текста. «Я все еще цитирую из своих личных бумаг», — напоминает он нам в середине пьесы, чтобы слушатели не забыли.

Сюжетный мир остается, так сказать, за сценой или по крайней мере не в центре повествования. Центральное место занимает именно письмо. На определенном уровне «Дракула» Уэллса — это аллегория радиоадаптации, повторяющая процесс превращения текста в голос, в нарративизированную речь. Но на этот процесс глубокое влияние оказывают устойчивые схемы отсрочки, которые нивелируют сюжетный мир мимесиса.

В радиоадаптации «Дракулы» Уэллсу пришлось пренебречь подозрительным отношением самого Стокера к записанному звуку. По сути, ему пришлось аннулировать фетишизацию письма в романе. В изложении Стокера Сьюворд — любитель технических устройств, владеющий самыми современными технологиями, включая фонограф. Будучи человеком науки, Сьюворд — не писатель, он предпочитает устную речь письменной, записывая свои мысли на новый фонограф Эдисона. В романе Сьюворд ведет себя как радиооператор, говорящий в микрофон в уединении своей спальни, где он собрал стопку восковых цилиндров со своими заметками и дневниковыми записями. На протяжении большей части романа эмоциональные переживания Сьюворда смягчаются благодаря использованию звукозаписи.

Но одержимость Сьюворда фонографом надо обуздать с помощью письменного слова. Полная решимости Мина убеждает неохотно соглашающегося психиатра, что ради «наших сведений о том ужасном существе» необходимо расшифровать восковые цилиндры с помощью пишущей машинки. И вот голос Сьюворда проходит путь от фонографа через уши Мины к ее рукам на клавишах, переходя от одного медиума к другому, от воска к бумаге. Записи Сьюворда становятся достоянием общественности, частью растущего массива собираемой Миной информации о тайне Дракулы.

На протяжении всего романа Стокер обращает внимание на различия между письменным словом, языком, записанным с помощью фонографа, и устной речью, отдавая предпочтение Мине в роли писца. В отличие от машинописи Мины, которая является результатом работы передовой технологии, человеческая речь в романе ассоциируется с мистификацией и иррациональностью. Даже фонографический голос доктора Сьюворда окутан тайной, пока его не расшифрует и не отредактирует на своей пишущей машинке Мина. Архаичный голос Дракулы, обладающий гипнотической силой, еще более загадочен. Власть Дракулы над другими, в том числе над животными, проистекает из силы его голоса, заставляющего их подчиняться. Более того, его голос может передаваться сквозь время и пространство — подобно радио. Он исходит из другого порядка бытия и не принадлежит этому миру. Предупреждая Харкера, чтобы тот не преуменьшал уникальность новой для себя местности, Дракула указывает на онтологическое несоответствие между мирами. «Мы в Трансильвании, а Трансильвания — это не Англия, наши дороги — не ваши дороги, и тут вы встретите много странностей»[218].

В романе Стокера господству околдовывающего голоса противостоят современные формы записи (от машинописи до телеграфа), которые проводят жесткую границу между современностью и ее пороками[219]. Как отмечает Харкер в своем дневнике:

если только, конечно, я не обманываюсь в собственных ощущениях, минувшие столетия сохранили над нами особую магическую власть, перед которой поистине бессилен любой прогресс[220].

Безумец Ренфилд называет Дракулу хозяином, и голос хозяина — одна из тех сил, о которых говорит Харкер. Позже вампирическая связь Дракулы с укушенной Миной проявляется в его бесплотных словах. Подобно чревовещателю, Дракула передает свой голос манекену, в который превращается Мина под его гипнотическим воздействием. Сам граф обретает своего рода радиоприсутствие в голосе, который слышит Мина, — в развоплощенном звуке. Однако этот же акусматический голос используется против графа, когда Ван Хельсинг понимает, что радиосигнал Дракулы может быть отслежен через его связь с Миной. Как только Ван Хельсинг настраивается на канал вещания Дракулы, он может вычислить его присутствие. Ван Хельсинг манипулирует загипнотизированной Миной, как GPS-навигатором, чтобы узнать местонахождение Дракулы. «Расскажи мне, что он слышит», — приказывает Ван Хельсинг квазивампиру. «…Удары волн о борт корабля и бурливая вода, темнота и благоприятные ветры, — сообщает Мина. — Всюду мрак. Слышу журчание воды наравне с моим ухом и какой-то треск, точно дерева о дерево. […] Где-то есть скот»[221]. Для победы над Дракулой требуется хитроумный прием подслушивания, с помощью которого Ван Хельсинг преобразует голос хозяина в географические координаты.

Влияние Дракулы в романе во многом обусловлено силой его голоса как формой непосредственного контакта. Этот голос, в сущности, не поддается сигнификации. В нем нет ни сообщения, ни семиозиса — только звук. Это голос радикального другого, усиленный притягательностью сирен. Этот чистый звук контрастирует с богатством стокеровского текста, который является продуктом обширной медиации и бюрократических технологий. Магический голос Дракулы обезвреживается не затыканием ушей воском, а путем превращения загадочного голоса в информацию.